Евангельская история. Иконография вознесения господня в искусстве византии и древней руси

—309—

ПРИЛОЖЕНИЕ.

О евангелиях и философии евангельской истории 1)

Последний результат исследования евангельской истории дается в некотором идейном содержании, которое представляет собою теоретическую основу дарующей вечную жизнь веры, что Иисус есть Христос, Сын Божий (Иоан. XX, 31). Это—идея божественной духовной жизни, независимой в своей вечности от страданий и смерти, неограниченной по своей универсальности пределами индивидуальных и национальных благ, реализующейся в богосыновнем настроении и в деятельной духовной любви. Носителем этой божественной жизни был Христос, открывший нам ее в Своем учении и в Своем самоотречении даже до смерти по любви к человеку. Такой результат философии евангельской истории составляет ценный вклад в сокровищницу человеческого ума. Что особенно важно, так это то, что это значение евангельской истории независимо не только от фактической обстановки и хронологической последовательности событий евангельской истории, что составляет предмет нападок отрицательной критики, но даже от протокольной достоверности тех именно событий евангельской истории—чудес, которые образуют собою предмет рационалистического соблазна, так как евангельский смысл этих событий не в том, что будто они служили внешним удостоверением божественной жизни Христа, а в том, что они возводили взоры верующих от види-

1) Приложение это возникло по мотивам чисто субъективного характера...

— 310 —

мого к невидимому. Несомненно, что чудеса в евангельской истории занимают чрезвычайно важное место,—без чудес не было бы евангельской истории. В этом случае евангельская история подобна начальным страницам каждой религии, так как колыбель каждой религии окружена сиянием чудес. Но также несомненно, что только евангельские чудеса образуют собственно историю, фактически входят в течение человеческой жизни,—что только евангельская история делает чудеса символами, возводит от них взоры человека к невидимой духовной жизни, ставит его выше чудес. В этом основная идея евангельской истории. Евангелия представляют нам чудотворца распятым страдальцем и грозным судией человечества, а спасителя благовествуют в Сыне Божием, полагающем душу Свою за людей и призывающем их стать сынами воскресения. Посему, как истинная духовная вера независима от видения знамений и чудес (Иоан. IV, 48; XX, 29), так и идейное содержание евангельской истории находится вне той области, с которою имеет дело отрицательная рационалистическая критика. Конечно, чудотворные благодеяния Христа и пневматическая воодушевленность первохристиан—основной факт евангельской и церковной истории, отрицание которого равносильно отрицанию смысла в первоначальной истории христианства. Но факт этот, по смыслу истории, вполне вмещается в те границы, в которые поставлена сила веры: не подлежа сомнению в опыте современников Христа и первоначальных христиан, этот факт не страдает в своей полноте, если исключительные явления личной славы Христа (напр. стр. 138 и § 37) также не выходили из сферы субъективной веры.

Такой результат философии евангельской истории мы считаем не только имеющим важное апологетическое значение для нашего времени, но и соответствующим характеру наших (канонических) евангелий.

Одним из основных предположений нашего исследования служит идейно-практический характер наших евангелий. (См. введение).

Мы чувствуем долг оправдать это воззрение в более или менее подробном замечании.

В этом случае мы прежде всего имеем возможность

— 311 —

воспользоваться выводами относительно евангелий Матфея и Иоанна в статье «Четвероевангелие» (Бог. Вести. 1899 г. февр.), принадлежащей перу автора, который беспрекословно может быть назван авторитетом в этой области.

Автор названной статьи разъясняет, что евангелия Матфея и Иоанна, бывших очевидцами и служителями Слова, имеют больше единства в содержании, более идейной планосообразности и больше последовательности в раскрытии одной главной мысли, тогда как евангелия Марка и Дуки отличаются более историческим характером. Матфей видит в евангелии книгу бытия Иисуса Христа, т. е. Спасителя-Мессии, как истинного сына Давидова сына Авраамова, осуществившего в Себе тот нравственно-мессианский идеал, коего предобразы и предначертания даны были в Аврааме и Давиде, как и во всем вообще Ветхом Завете. Общественное служение Христа в первом евангелии является служением пророка, царя и первосвященника, чему и соответствуют три части евангелия—нагорная беседа, служение чудесных исцелений и история страданий и смерти Господа. Иоанн же созерцает во Христе идеал Богочеловека-Логоса и раскрывает в своем евангелии славу единородного Сына Божия, воплотившегося в Иисусе Христе и в Своем Богочеловечестве таинственно и внутренне соединившего человечество с божеством и человека с Богом,—и постепенное развитие с одной стороны веры в Него в Его истинных учениках, а с другой— неверия в Его врагах иудеях. Вообще в евангелиях апостолов-очевидцев на первом плане стоит идея Спасителя-Мессии у Матфея и Богочеловека у Иоанна, самый же исторический рассказ занимает как бы служебное положение, служа раскрытием идеи. Евангелисты-неочевидцы стараются сообщить все, что они могли знать достоверного о жизни и учении Господа,—евангелисты-очевидцы, зная все о жизни и учении Христа, сообщают однако ж только то, что служило к раскрытию идеи нравственно-мессианского и богочеловеческого достоинства Спасителя. У неочевидцев-евангелистов из евангельской истории следует и в ней открывается идея мессианско-богочеловеческого достоинства Спасителя, а у евангелистов-очевидцев сама евангельская история следует и освещается из идеи нравственно-мес-

— 312 —

сианского достоинства Спасителя. Затем автор на страницах, заслуживающих самого глубокого внимания, раскрывает, что идейно-богословский характер первого и четвертого евангелий не лишает эти евангелия достоверности, так как Матфей и Иоанн не навязывают евангельской истории произвольных и чуждых идей, но постигают истинную ее идею и цель. Богословско-идейный характер дает этим евангелиям печать высшей идейно-законосообразной достоверности и правдивости, чем простое только внешнее летописно-историческое изложение событий по времени и месту их совершения. Наконец, различие между идейно-богословским характером первого и четвертого евангелий и летописно-историческим характером второго и третьего евангелий автор всецело сводит к психологическому различию свидетелей-очевидцев от повествователей-неочевидцев 1).

Все сказанное о евангелиях Матфея и Иоанна мы охотно принимаем в общем и частностях, в полноте и без исключений. Но можно ли полагать такое резкое различие между писаниями евангелистов-очевидцев и евангелистов-неочевидцев? Думается, нет. Все четыре евангелия имеют идейно-богословский характер.

Так, летописно-исторический характер евангелия Луки может быть утверждаем лишь в отношении к изображению отдельных событий и к общей последовательности евангельской истории, но не может быть утверждаем в отношении к исторической последовательности и связи всех отдельных событий евангельской истории. Но в общей последовательности евангельской истории третье евангелие согласно, по крайней мере, с первым евангелием и в значительной части со вторым; поэтому в указанных границах его летописно-исторический характер исключительной ценности не имеет. Напротив, в отношении к тем отдельным событиям евангельской истории, которые, в отличие от событий I и II гл. третьего евангелия, могут быть поставлены в разнообразную хронологическую связь, и евангелие Луки не может служить безошибочным руководством. Те события, которыми он дополняет пер-

1) Бог. Вест. 1899, I, стр. 155—190.

— 313 —

вые два евангелия, он иногда размещает по хронологической связи, чаще же по ассоциации сходства или топографической смежности, а иногда очевидно под влиянием основной идеи своего евангелия. Так что точность исследования всего сначала и изложение в порядке только в некоторой степени характеризуют третье евангелие,—именно в той степени, которая не дает права опереться на него в спорных случаях. Равным образом и полнота третьего евангелия относительна и условна. Оно полнее первого и второго евангелий, но известное ограничение евангелиста Иоанна (XXI, 25) имеет приложение и к евангелию Луки. Если о евангелистах-очевидцах сказано, что они, зная все о жизни и учении Христа, сообщают однако ж только то, что служило к раскрытию известных идей, то ничто не препятствует сказать подобное и о евангелии Луки: ему было, из чего выбирать и он, несомненно, выбирал. Кратко сказать, и евангелие Луки, подобно первому и четвертому евангелиям, имеет свою основную идею, которая влияла в большей или меньшей степени на выбор материала и его расположение.

Какая же идея лежит в основе изложения евангельской истории Лукою? Идея универсальности христианского духа, спасения во Христе язычников,—основная идея евангелия Павла, апостола языков. Поскольку такая характеристика третьего евангелия и его ближайшее отношение к проповеди ап. Павла общеизвестны и общеприняты, мы считаем излишним приводить доказательства. Остановимся только на двух частных примерах. По евангелию Матфея из двух последних искушений Христа предшествовало искушение на крыле храма и последним было искушение на горе, в евангелии Луки эти два искушения следуют в обратном порядке, несмотря на то, что таким образом ответ Христа: «отойди от Меня, сатана» по евангелию Луки приходится на второе искушение. Разница между евангелистами всего легче объясняется тем, что Лука в ходе евангельских рассказов изображает дело спасения человека Христом сообразно тому порядку, по которому прежде спасаются язычники, а потом иудеи, Матфей обратному, при чем подвиг победы над искушением на горе есть подвиг спасения язычников, подвиг же победы на крыле

— 314 —

храма есть подвиг спасения иудеев. Поэтому «усвоить третьему евангелию руководственное значение» при хронологическом построении евангельской истории в данном случае совершенно невозможно. Затем общественная деятельность Христа непосредственно вслед за искушением по евангелию Луки открывается пришествием Его в Назарет, когда оказалось, что «никакой пророк не принимается в своем отечестве». Христос говорил назаретянам: «много вдов было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле; и ня к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую» и т. д. Назаретяне, слыша о своем отвержении, исполнились ярости, выгнали Господа из города и решились свергнуть Его с горы. Легко видеть, почему Лука начинает историю общественной деятельности Христа этим событием: очевидна характеристичность этого события с точки зрения основной идеи третьего евангелия; поэтому, конечно, а не по историческим соображениям это событие подробно описывается у Луки и поставляется им во главу общественного служения Господа.

Говоря все это, мы не исправляем вышеприведенное рассуждение автора статьи «Четвероевангелие», а только пополняем. Последний его вывод относительно третьего евангелия тот, что «оно отличается от всех других евангелий наибольшею историческою полнотой, точностью и последовательностью изложения жизни и учения Господа». Поскольку дело идет о степени исторической объективности, это несомненно. Евангелию Луки именно свойственны некоторые черты истории. Один только этот евангелист описывает «по порядку сначала» благовестие о рождении Предтечи и рождении Спасителя и историю того и другого рождения; только он передает нам черты человеческого развития Христа (II, 40. 52) и сообщает нечто из времени Его отрочества (II , 41 — 51); только он ставит евангельскую историю в связь с историей Сирии и римской империи (II, 1; III, 1); слова «год» и «месяц» у него встречаются более часто, чем во всех прочих евангелиях. И все-же этот евангелист руководился не одними только историческими интересами; на Выбор материала и располо-

— 315 —

жение его оказывала также влияние идея труда. Принять третье евангелие за чисто исторический труд и отдавать ему решительное предпочтение пред другими евангелиями в спорных случаях невозможно.

Наконец, то же самое нужно сказать и о евангелии Марка.

Прочитаем это евангелие и остановим свое внимание на I , 1 — 2. 8. 10. 12. 13. 21 — 27. 32 — 34. 39. 45; II, 8; III, 11—12. 14— 15. 21 — 22. 29—30; IV, 15; V, 1—17; VI, 7. 13; VII, 24. 36; VIII, 30. 33. 38; IX, 9. 20—25. 30. Таким образом, при описании общественного служения Господа Христа евангелист Марк преимущественное внимание обращает на обнаружение во Христе духовной силы в ее борьбе с нечистою силою. Ср. также те места евангелия, в которых говорится о внешнем обнаружении духовной силы Христа: I, 31: Господь исцеляет тещу Петра прикосновением к руке,—I, 41: коснулся прокаженного; III, 10: имевшие язвы бросались к Нему, чтобы коснуться Его; V, 25 — 34: исцеление женщины чрез тайное прикосновение, так что Иисус почувствовал Сам в Себе, что вышла из Него сила; VI, 56: больные просили, чтобы им прикоснуться хотя к краю одежды Его; VI I , 33: Господь исцеляет косноязычного прикосновением к языку; VIII, 22 сл.—тоже слепого чрез возложение рук; IX, 27: взял за руку бесноватого; X, 13: приносили к Нему детей, чтобы Он прикоснулся к ним.

Духовности Господа Иисуса особенно была противна мелочная обрядность фарисеев,—и она ни у кого из евангелистов не изображается так ярко, как во втором евангелии (гл. И, III , VII, VIII).

Победоносная духовность Христа имела двух врагов: бесноватых, которые исповедовали Его Сыном Божиим 1), и обрядолюбцев фарисеев, которые в Его духовности видели действие нечистого духа. Фарисеи были так же орудием вельзевула, как и бесноватые.

В этих беглых штрихах основная идея второго евангелия выступает пред нами довольно ярко. По крайней мере мы имеем право сказать, что в евангелии Марка

1) Ср. Деян. XVI, 16-18.

— 316 —

так же, как и в прочих евангелиях, сказывается влияние основной идеи. И уж конечно в том, что ряд чудес, совершенных Христом, в этом евангелии начинается изгнанием духа нечистого из бесноватого, необходимо видеть влияние основной идеи евангелия.

Итак идейно-богословский характер должно признать за всеми четырьмя каноническими евангелиями. Вместе с этим объяснение такого характера евангелий личными биографическими обстоятельствами первого и четвертого евангелистов следует расширить до пределов универсального духа евангелий. Такой характер евангелиям необходимо иметь по существу. Тут могло бы быть только различие между верующими и неверующими евангелистами, если бы последнее не было очевиднейшим абсурдом. Верующие же евангелисты, именно потому, что они верующие, неизбежно придают евангельским записям субъективный характер личной веры. Здесь мало различия, которое создается чисто психологическою почвою знакомства или незнакомства евангелистов с Основателем христианства, плотского (κατὰ σαρκα) знания или незнания Его; здесь важнее религиозно психологическая основа веры в Него, общая для всех евангелистов и для всех верующих. Вся сила в том, что отношение к Христову благовестию верующих и изложение ими евангелия Его может быть только идейно-субъективным. Невидную, неслышную и рассудочно не воспринимаемую основу Христова учения составляет даруемая Им жизнь, опытно переживаемая верующими. Этим и образуется неизбежность субъективного отношения верующих к евангелию и идейно-прагматический характер евангелий. Полная объективность и чисто рассудочное отношение к евангельской истории возможно лишь со стороны неверующего. Только неверующий ученый может писать объективную евангельскую историю. Образцы такой ученой истории в западной богословской литературе— по убеждению и в русской—по недоразумению и подражанию многочисленны. Евангельская субъективность вполне подобна эстетическому отношению к художественному произведению со стороны человека, которому искусство доставляет наслаждение, для которого оно служит источником своеобразных чувств. Объективное · отношение к искус-

— 317 —

ству возможно со стороны ученого, в котором искусство не вызывает своеобразных чувств, который судит о произведении искусства не с точки зрения этих чувств, но всецело сводит эстетическое ощущение к физиологии. Объективным отношением к жизни вообще также было бы то отношение, которое исходит не из субъективного ощущения жизни, а состоит в объяснении жизни механическими силами. Недавно такое объективно-научное отношение к вопросам жизни вообще и жизни психической и нравственной в частности считалось модным, но ныне эта мода отжила свой век. Время изгнать ее и из области христианского научного богословия. Время признать, что здесь имманентное применение разума возможно лишь в идейно-субъективном отношении к евангелию, и по-видимому в области собственно богословских вопросов в последнее время крепнет убеждение, что здесь применение рассудочных доказательств, апологетических приемов, по меньшей мере бесплодно, чтобы не выражаться сильнее; делаются попытки приложить эти выводы к миссионерству. Нам хотелось бы укрепить эту истину в отношении к евангельской истории. Для неверующего ученого евангелия представляют ряд хронологических, топографических и биографических повествований, евангельская история ставит ему вопросы хронологии, топографии, этнографии и пр. Для верующего евангельская история есть повествование об историческом начале той духовной жизни, которою он живет вместе со всеми христианами. Тут самое главное в том, что духовная жизнь не может быть выражена в терминах хронологически-топографически-этнографически-биографических, не уловима для них. Конечно, спор между верующими и неверующими историками мог бы остаться не решенным в том смысле, что те и другие правы с своей точки зрения. Но то обстоятельство, что все евангелия имеют идейно-богословский характер, решает этот спор окончательно. Мы можем сказать неверующим историкам: вы будете правы тогда, когда отыщете объективные источники для евангельской истории. Пока этого нет, не может быть истинно научной «евангельской истории», а может быть только «философия евангельской истории».

— 318 —

Во всяком случае признать, что у евангелистов (не только очевидцев, но и неочевидцев) «сама евангельская история следует и освещается из идеи нравственно-мессианского достоинства Спасителя», это значит признать возможность и законность философии евангельской истории Что эта философия не должна быть привнесением в евангельскую историю мирской мудрости, не должна быть безрезультатной попыткой осветить ее с точки зрения чуждых ей идей мирской философии, но должна быть выражением свойственных ей, своеобразных, идей, должна быть освещением и раскрытием открывающейся в ней божественной премудрости, должна быть выражением ее собственного разума,—это легко понять, но это никак не может быть возражением против возможности и законности философии евангельской истории. Возражать в этом случае значило бы отрицать, что распятый Христос есть Божия премудрость ( σοφια), что Он сделался для нас премудростью от Бога (1 Кор. I, 24. 30), что в евангельской истории содержится Божия премудрость, тайная, сокровенная, предназначенная Богом изначала к славе нашей (II, 6— 7; Еф. I, 8—9). Или, признавая евангельскую премудрость, будем отрицать законность любви к ней ( φιλια), хотя нам заповедано просить у Бога мудрости (Иак. I, 5), хотя слово премудрости (λόγος σοφίας ) есть дар Духа Святого (1 Кор. XII, 8), Сам Отец славы подает нам духа премудрости (πνεῖμα σοφίας Еф. I, 17), хотя мы должны быть совершеннолетними по уму (1 Кор. XIV, 20), возлюбить Господа всем разумением своим (Mp . XII, 30)? Ужели философия (Кол. И, 8) не может быть христианской?...

Когда современные богословы говорят о схоластическом направлении богословия, то часто не подозревают всего объема схоластицизма,—истинных границ, в которых схоластика сохраняет свой характер. Нужно признать единственно разумною целью богословия—раскрытие христианских идей; нужно признать единственно законною ценностью богословских сочинений—ценность христианских истин. Этой цели не должно упускать из внимания ни одно богословское сочинение, заслуживающее этого названия. Автор всякого богословского исследования, не подводящий его сознательно под эту цель, лишает его всякого права

— 319 —

на существование, подобно как всякий кирпич, не вошедший в архитектурный план здания, извергается в мусор. Различие лишь то, что в духовно-богословском строительстве нет разделения на архитекторов и чернорабочих, здесь каждый работник должен быть сознательным творцом, каждому должна предноситься идея христианства. Конечно, и здесь есть черновая работа, под час чрезвычайно утомительная, кропотливая, многолетняя; но она должна производиться невидно для читателя, пред которым должны выступать лишь архитектурно-осмысленные постройки. В богословской области безусловно не должны иметь места безыдейные «ученые» работы, авторы которых имеют дело с книгами, а не с предметом, не с идеями христианства. Поистине, жалки те богословские труды, которые ограничиваются исследованием фактических вопросов, не имеющих ни малейшего идейного интереса, или изложением и разбором мнений без положительных выводов. Не только в отличие от наук «светских», но даже в отличие от церковно-исторических наук, богословие, подобно философии и особенно практической философии, знает только одну ценность—ценность идей.

Велика эта ценность—ценность христианской идеи!... Не нужно только думать, что христианскую идею легко почерпнуть из любого богословского учебника и что задача идейных богословских трудов в размазывании избитых фраз из этих учебников. Нет, христианская идея тяжеловесна, высокопробна, но покрыта густым слоем суеверий и схоластической мглы. К ней нужно пробиваться чрез этот мрак, ее нужно очищать от всяких примесей,—и тогда она засияет пред нами во всем блеске... Может быть это для нас дело далекого будущего, так как христианская философия у нас находится еще в гонении и не начала еще официального существования, но это будущее наступит только под тем непременным условием, если мы привыкнем ценить в богословских трудах только одно—ценность христианских идей.

Страница сгенерирована за 0.21 секунд!

Личность Христа содержит одну из самых поразительных тайн христианства – тайну богочеловека . Во все эпохи миру было легче принять противоположную идею – человекобога. Но Христос не становится Богом. Во Христе Бог воплощается в теле человека (вочеловечивается) из любви к людям, при этом, нисколько не умаляя ни Божественной, ни человеческой природы, Иисус Христос – настоящий Бог и настоящий человек.

Рождению Мессии предшествовало чудесное событие: «послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обручённой мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария». Ангел сообщил ей волю создателя: «зачнёшь во чреве, и родишь Сына, и наречёшь Ему имя: Иисус». Мария же сказала ангелу: «Как будет это, когда я мужа не знаю?» Ангел сказал ей в ответ: «Дух Святой найдёт на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя, посему и рождаемое Святое наречётся Сыном Божиим».

Святой Дух наполнил Собой человеческое естество еврейской девушки, обручённой с плотником Иосифом из города Назарета, мужем из рода Давидова. Этот род восходил к праведному царю Давиду, который управлял Израилем в эпоху его наивысшего могущества.

Иосиф, получив в вещем сне предупреждение от ангела, принял волю Бога и с тех пор оберегал девственность Марии. Христиане верят, что она осталась девой и после рождения Сына.

Мария стала Матерью Христа. Евангелия подчёркивают Его человеческую природу. Однако те же Евангелия именуют Иисуса Сыном Всевышнего, Сыном Божиим. Для христиан это служит указанием на полноту воплощения Бога во Христе. Православная традиция называет Марию Богородицей, тем самым утверждается реальность чуда, соединившего конечное с бесконечным, тленное – с вечным, земное – с небесным.

Спаситель принимает «облик раба», человека и внешне приниженного, зависимого простолюдина из порабощённого чужестранцами народа. Спасителю, когда он появляется на свет, даже не находится места в человеческом жилище. В те дни, исполняя указ римского императора Августа о переписи населения Иудеи, каждая семья должна была прийти в город, откуда родом её глава. Немало семейств происходило из рода Давидова, чьим городом считался Вифлеем, поэтому местные гостиницы были переполнены. Пришедшие в Вифлеем Мария и Иосиф смогли найти приют только в пещере, служившей хлевом, там Мария и родила Сына. Первыми о рождении Спасителя узнали тоже простые люди – пастухи. Именно они, а не мудрецы и священники, удостоились известия о Нём свыше и поспешили поклониться Ему.

Правитель Иудеи Ирод Великий узнал от пришедших в Иерусалим волхвов (астрологов) о рождении Мессии, Царя Иудейского – на это указывала таинственная звезда. Ирод, захвативший трон наперекор обычаю и воле народа, видел в Божественном младенце угрозу своей власти. Первосвященники сообщили правителю, что пророчества говорят о рождении Мессии в Вифлееме. Ирод послал туда волхвов всё разведать и доложить ему. Но, принеся Спасителю свои дары – золото как царю, ладан (смолу для благовонных курений) как Богу, смирну (ароматную мазь для натирания тела покойного) как смертному человеку, волхвы получили во сне повеление не возвращаться к Ироду и отправились на родину другим путём. Разгневанный Ирод отдал чудовищный приказ: уничтожить в Вифлееме и его окрестностях всех младенцев в возрасте до двух лет. Спасая Иисуса, его мать и Иосиф бегут в Египет – страну былого рабства иудеев.

О детских и юношеских годах Христа сведений почти нет.

В возрасте 30 лет Иисус принял крещение в водах реки Иордан у жившего в пустыне праведника и подвижника Иоанна, прозванного Крестителем. Так обозначен у иудеев (и у многих других народов) обряд погружения в воду, знаменующий очищение души от греха, подобное очищению тела водой.

После крещения Иисус удалился в пустыню, которая считалась у иудеев обиталищем смерти и злых сил: там нет воды, а потому нет жизни. В пустыне, не принимая пищи, Иисус провел 40 дней. Пост был с давних пор известен как средство подчинения плоти духу, а духа – Богу, и тем самым как победа над злом. Сын Божий преподал пример такой победы. По окончании поста началось открытое служение Иисуса Христа. Он отправился в странствие по Палестине, «проповедуя Евангелие Царствия Божия».

Проповедуя, Христос часто пользовался притчами – образными рассказами, в которых слушатель мог узнать себя. Евангельские притчи – не просто житейские иллюстрации некоторых нравственных истин, а обращение к совести человека: понимаешь ли ты, что происходит с тобой?

Притча– это иносказательный рассказ, в котором неявно присутствует ключ к разгадке некоторой тайны или поучение. Притча не навязывает мнение или оценку, она вообще не совместима с пассивным восприятием, в центре её – загадка, требующая раздумий, усилий ума и сердца. Притча – это язык, с помощью которого знакомые всем вещи открывают тайны неведомого мира .

Приход Мессии в мир сопровождался необыкновенными событиями, ими же была наполнена и его земная жизнь. Иисус совершил множество исцелений, однако не для того, чтобы славой целителя добиться популярности в народе. В случаях самых необыкновенных (исцеление прокажённых, воскрешение из мёртвых) он прямо запрещал рассказывать о том, что совершил. Иисус пришёл не затем, чтобы исцелять плотские болезни, а чтобы поразить корень всякого недуга – духовное зло. Но из милосердия и сострадания Он не мог отказать страждущим. Молва бежала впереди него, исцеления сделались частью его проповеди.

В те времена истинной причиной болезни считались личные грехи или грехи предков. «Прощаются тебе грехи твои», – говорил Иисус паралитикам, слепым, прокажённым, и люди исцелялись, одновременно принимая проповедь Христа.

Иудеи, попавшие под власть Рима, ждали Мессию как героя, который защитит и утвердит истинную веру на все времена. Тем труднее оказалось узнать Мессию в бродячем проповеднике из полуязыческой Галилеи.

Первыми отказались от Христа те, кто, по меркам мира сего, составлял элиту общества. Они принадлежали к разным религиозно-политическим течениям. Одно из таких ведущих течений представляли фарисеи .Они считали себя хранителями подлинных национально-религиозных традиций. Идейными противниками фарисеев были саддукеи .И фарисеев, и саддукеев, враждовавших друг с другом, отличало презрение к невежественному простонародью. Появление проповедника, которого считали сыном плотника из провинциальной Галилеи, было встречено ими в штыки. Фарисеи и саддукеи оказались главными гонителями Христа, а впоследствии и христиан. Они упорно «искали, где бы уловить его», не останавливаясь перед клеветой, подкупом, лжесвидетельством. Иисус предвидел это и несколько раз предупреждал учеников о том, что он будет предан, претерпит истязания, будет убит и на третий день воскреснет. Однако не слышат Его те, кто признал в нём Мессию.

Христос въезжает в Иерусалим. Вечерняя трапеза, которую Иисус совершил с учениками в канун иудейского праздника Пасхи, вошла в историю христианства как Тайная вечеря – последняя трапеза Иисуса и Его учеников, совершившаяся накануне распятия и крестной смерти Спасителя. На Тайной вечере Иисус последний раз вкусил пасхального агнца и вина, умыл ноги Своим ученикам, дал новую заповедь взаимной любви, установил Таинство Евхаристии (иначе Таинство Причащения, в котором верующий под видом хлеба и вина причащается Самого Тела и Крови Иисуса Христа во оставление грехов и в Жизнь Вечную), предсказал предательство Иуды и отречение Петра и беседовал с апостолами.

Основное внимание евангелисты уделяют последним дням земной жизни Иисуса Христа. В Посланиях апостолов смерть и воскресение Христа гораздо важнее всей Его предшествующей жизни. И в самих Евангелиях рассказ о событиях пасхального цикла занимает место, совершенно несравнимое с описанием предшествующих лет жизни Христа.

Страдания Христа начинаются с того момента, когда Он с апостолами направляется в Гефсиманский сад, находившийся за городом, чтобы провести последние часы своей жизни в молитве к Отцу. Христос молился, а апостолы в это время уснули. Во время молитвы кровь, как капли пота, стекала по лицу Христа. Это явление известно медикам. Если человек переживает состояние крайнего психического напряжения, то иногда (крайне редко) такое бывает. В подобном состоянии человек теряет слишком много сил. Именно во время молитвы Христа берут под стражу.

Иисуса, преданного его учеником Иудой, схватили стражники Синедриона – Совета старейшин, который управлял Иудеей во главе с первосвященником. Синедрион заседал в Иерусалиме, в его состав входил 71 судья. Иисуса привели в дом первосвященника и второпях судили, прибегая к лжесвидетельству и клевете. Римский прокуратор Понтий Пилат не видел за Иисусом вины, которую на него возлагал Синедрион: развращение народа, призыв к отказу платить подати кесарю, претензии на власть над иудейским народом. Однако первосвященник Каиафа настаивал на казни. И, в конце концов, Пилат дал согласие.

Первосвященники и служители вынесли Христу приговор: «по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим». Значит, даже те, кто отнюдь не симпатизировал проповеди Христа, отмечали, что Он приравнивал Себя к Богу, т. е. утверждал своё богоравное достоинство. В глазах правоверных иудеев, исповедующих строгое единство Бога, это действительно выглядело кощунством.

Голгофа – невысокий холм за стенами Иерусалима (сейчас в самом городе и весь застроен храмами) – была традиционным местом публичных казней. Именно для этого на вершине холма постоянно возвышалось несколько столбов. По обычаю приговорённому к распятию полагалось самому нести балку, служившую поперечной перекладиной креста. Такую балку нёс и Христос, в Евангелии она упоминается как крест. Но он слишком обессилел и не смог нести её до Голгофы.

До этого Христа уже один раз подвергли наказанию – бичеванию – ударам пятихвостым бичом со свинцовыми шариками на конце каждого ремня. Иисус получил 39 таких ударов, потому что иудейский закон запрещал наносить более 40 ударов – это считалось смертельной дозой. Закон был нарушен. Христа подвергли наказанию дважды, в то время как любое право, в т. ч. и римское, запрещает наказывать человека дважды за одно и то же деяние. Бичевание – первое и само по себе достаточно страшное наказание. После него выживал не каждый. Второе наказание – распятие. Видимо, Понтий Пилат действительно пытался отстоять жизнь Иисуса, и надеялся, что вид проповедника, избитого до полусмерти, удовлетворит толпу. Однако этого не случилось. Толпа требовала казни, и Иисуса повели на Голгофу. Избитый и обессилевший, он несколько раз падал по дороге, и напоследок стража заставила встретившегося им крестьянина по имени Симон взять крест и донести его до Голгофы. А на Голгофе Иисуса Христа распяли: ноги прибили к столбу, вкопанному в землю, а руки – к перекладине, которую он нёс на себе.

Что же такое распятие? Марк Тулий Цицерон в своих сочинениях называл эту казнь самой ужасной из всех казней, придуманных людьми. Во время распятия тело человека повисает на кресте таким образом, что точка опоры оказывается в груди. Когда руки подняты выше уровня плеч и человек висит, не опираясь на ноги, вся тяжесть верхней половины тела приходится на грудь. Из-за этого напряжения кровь приливает к мышцам грудного пояса и застаивается там. Мышцы постепенно деревенеют и сдавливают грудную клетку. Они не дают расширяться диафрагме, поэтому человек не может набрать в лёгкие воздуха и начинает задыхаться. Такая казнь могла длиться сутки и более. В большинстве случаев осуждённых просто привязывали, а иногда прибивали к кресту. Кованые гранёные гвозди вбивались между лучевыми костями руки, рядом с запястьем, и в ноги. В Евангелии сказано, что страдания Христа продолжались около шести часов. Чтобы ускорить казнь, стража или палачи нередко прибегали к такому приёму: распятому перебивали голени мечом. Человек терял последнюю точку опоры и задыхался. Стражники, охранявшие Голгофу в тот день, торопились закончить своё страшное дело до заката солнца, потому что после заката наступал великий праздник – иудейская Пасха, и тела трёх казнённых не должны были нависать над городом. В Евангелии от Иоанна отмечено, что воины перебили голени двум разбойникам, распятым вместе с Христом, но самого Христа не коснулись, ибо видели, что он уже мёртв. «Но один из воинов копьём пронзил ему рёбра, и тотчас истекла кровь и вода».

Иисуса успели снять с креста до захода солнца, наскоро обвили погребальными пеленами и уложили в гробницу – небольшую пещеру, высеченную в скале недалеко от Голгофы. Вход в гробницу завалили тяжёлым камнем и поставили стражу, чтобы ученики не выкрали тело. Прошли сутки и ещё одна ночь. Когда же наутро ученики Христа направились к гробнице, чтобы обмыть Его тело и завершить погребальные обряды, они обнаружили, что камень отвален, стражи нет, гробница пуста. Их сердца исполнились нового горя: мало того, что Учителя убили, теперь даже тело его исчезло. Но как раз в этот момент явился им ангел, который возвестил: «Христос воскрес!»

Евангелие описывает несколько встреч с воскресшим Христом. Он явился только тем, кто веровал и успел принять его.

Что же произошло на кресте и вслед за распятием? Христос неоднократно говорил, что именно ради этого момента он пришёл в мир. Последний враг, с которым сражается Христос, – это смерть. Для людей это означает, что отныне смерть человека становится не более чем эпизодом его жизни. Поскольку Христос нашёл путь выхода из смерти, то, если человек последует за Ним, образно говоря «ухватится за Его одежды», Христос проведёт его через коридоры смерти, и смерть окажется не тупиком, а просто дверью. Именно поэтому апостолы говорят, что смерть Иисуса Христа есть важнейшее событие в их личной жизни.

Рождение церкви

Слово «церковь» происходит от греческого «kiriake » – «дом Господень». Но в славянском и русском текстах Священного Писания «церковь» соответствует также греческому слову «ekklesia» – «собрание (призванных)». Главой Христианской Церкви считается сам Христос, церковь есть тело Его.

Вопреки ожиданиям Синедриона, смерть Иисуса из Назарета не остановила распространение Его проповеди. В Галилее, Самарии и в самом Иерусалиме сотни видевших и слушавших Иисуса поверили, что Бог, наконец, послал Своему народу Мессию, и старались жить согласно Его заповедям, поддерживая друг друга в вере. Созданные ими сообщества стали первыми ростками христианской церкви. Ранняя церковь состояла из отдельных общин. Каждая из них возглавлялась епископом (смотрителем), которому помогали пресвитеры (старейшины) и диаконы (слуги), позже диаконами стали называть священнослужителей низшего сана. Так было положено начало церковной иерархии.

В жизни ранней церкви и каждого её члена особое место занимали два таинства – крещение и евхаристия .Они и положили начало христианскому богослужению.

Крещение в христианстве происходит из обряда, который Иоанн Креститель исполнил над Иисусом в реке Иордан. Оно означало для того, кого крестят – крещаемого, – очищение от грехов прошлой жизни и вступление в Церковь. Таинство крещения во все времена совершается один раз на протяжении жизни. Вначале крещение проводилось на открытом воздухе, в ручьях и реках, позже – в специальных помещениях (крещальнях, или баптистериях).

Евхаристия (греч. «благодарение» ) – причащение, главное таинство Церкви, совершающееся в память о воскресении Христа. Во время этого таинства, по мнению христиан, происходит пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Через причащение, считают христиане, возможно мистическое общение с Богом.

Конфликт с Римом

Вначале римские власти не усматривали разницы между иудеями и христианами. И те, и другие отказывались участвовать в жертвоприношениях местным богам и римскому императору, считавшемуся по законам империи равным богам. Таким образом, иудеи и последователи Христа оказывались нарушителями общегражданского законодательства.

Однако если в I в. римские власти не требовали, чтобы иудеи приносили жертвы богам Рима (римляне признавали и разрешали все национальные религии), то от христиан этого не требовали лишь в первые годы, пока не начали отличать их от иудеев. Затем христиан стали воспринимать как опасную секту, и Рим уже требовал от них отказаться от важнейшей из 10 заповедей: «Я Господь Бог твой, да не будет у тебя других Богов пред лицом Моим». Почитать римских богов христиане не могли, и как только власти поняли это, начались гонения.

Для христиан гибель и мученичество становились актом благодарения, евхаристическим соединением с Христом. Память о жертвах сохранилась благодаря письменным памятникам раннего христианства – спискам мучеников, в которых указывались перенесенные ими страдания. Такие списки велись в местных церквах и назывались мартирологами (греч. «каталог свидетелей» ). Мартиролог стал основой церковного календаря.

Уже в конце II в. некоторые общины стали отмечать дни памяти христианских мучеников. При этом годовщина смерти того или иного мученика праздновалась как день его рождения, поскольку считалось, что именно в этот день он родился для новой вечной жизни.

По-видимому, тогда же появились первые христианские иконы (греч. «изображение» , «образ» ) – изображения Иисуса Христа, Богородицы, какого-либо святого, евангельского или церковно-исторического события. Догматически почитание икон было утверждено в VIII в., хотя церковное искусство, в том числе и иконопись, существовали с первых веков христианства.

Первые храмы

Вначале христиане посещали синагоги, но после разрыва с иудаизмом доступ туда оказался для них закрыт. Долгое время у христиан не было специальных культовых помещений, и молитвенные собрания проходили в самых разных местах, чаще всего в домах богатых верующих, но иногда в пустующих амбарах или ремесленных мастерских, а то и просто под открытым небом.

Христианские храмы называли по-разному: домами Божиими, божницами или церквами. Первые христианские храмы имели форму базилики (царский дом). В своём плане христианская базилика представляет собой прямоугольник, который в длину в два раза больше, чем в ширину. Внутреннее пространство базилики разделяется в длину двумя или четырьмя рядами колонн на три или пять продолговатых частей, которые называются нефами . На восточной стороне прямоугольника, по числу нефов, устроено соответствующее количество (три или пять) алтарных полукружий. В противоположной алтарным полукружиям части базилики помещается притвор и портик, составленный из колонн. Средний неф шире и выше боковых, и между его колоннами, в стенах, над кровлей боковых нефов, помещаются окна, которые освещают базилику. В последующее время базиличный тип храма долго сохраняется на Западе (до XI в.) и приобретает новые черты: здание приняло форму латинского креста, появились купола, как правило, одного диаметра. На Востоке базилика в дальнейшем была вытеснена крестово-купольным храмом.

При римском императоре Константине I Великом (306–337) Церковь развернула интенсивное строительство храмовых зданий, т. к. именно этот император объявил христианство государственной религией. С его времени государственные учреждения, законы, военная служба стали ориентироваться на требования, которые заключаются в христианстве. Так, в частности, в 315 г. Константин отменил казнь через распятие. На Босфоре Константин основал новую столицу империи, которую одновременно освящали в соответствии с языческими и христианскими обрядами, назвав её Константинополем. Сам Константин принял крещение незадолго до смерти. История присвоила ему имя Великого. Церковь за великие заслуги именует его равноапостольным.

Одна из заслуг Константина – созыв I Вселенского Собора в городе Никее в 325 г. Вселенские Соборы – это собрания высшего духовенства и представителей поместных христианских Церквей, на которых формулировались и утверждались основы христианского вероучения, формировались канонические богослужебные правила, оценивались различные богословские концепции и осуждались ереси. До разделения Церквей на Западную (католическую) и Восточную (православную) в 1054 г. было проведено семь Вселенских Соборов. После разделения Церквей общехристианские Соборы не проводились, хотя Католическая Церковь называет Вселенскими созываемые ею соборы.

Тайна христианских символов

Христианское искусство изначально было очень символичным. Символ в христианском искусстве соединяет два мира – видимый и невидимый (естественный и сверхъестественный). В жестокие времена гонений первые христиане узнавали друг друга по этим тайным знакам. Тайна символа есть одновременно умолчание и раскрытие его глубокого смысла.

Рыба – один из самых ранних и наиболее распространённых символов, олицетворяющих самого Христа. Греческое слово «рыба» состоит из букв, которые складываются в следующую фразу: «Иисус Христос Божий Сын Спаситель», а это и есть то, во что верят христиане, за что отдавали свою жизнь первохристианские мученики.

Агнец известен со времён Ветхого Завета. Обряд иудейской Пасхи включал заклание и вкушение пасхального агнца (молодого первородного ягнёнка без «пятна и порока»). Так было заповедано евреям Богом накануне их Исхода из египетского плена, а потом это вошло в празднование Пасхи как воспоминание об Исходе. Постепенно агнец становится символом искупления, смирения, кротости и послушания Христа. Вначале Христа изображали в виде агнца, а в VII в. Трулльский собор постановил «писать Христа в человеческом образе».

Голубь – образ, также пришедший в христианское искусство из Ветхого Завета. В книге Бытия рассказывается, как голубь принёс Ною зелёную ветвь и этим оповестил его об окончании всемирного потопа и о том, что Божий гнев сменился на милость. С тех пор голубь с оливковой ветвью в клюве стал символом мира.

Павлин – символ бессмертия, поэтому изображение этой птицы часто встречается на надгробных памятниках.

Феникс – птица волшебная, пришедшая из древних египетских мифов. Согласно легенде, она умирает раз в 500 лет, сжигая себя на жертвенном огне, и каждый раз вновь возрождается из пепла. Для христиан этот символ был напрямую связан с воскресением Христа и воспринимался как образ грядущего воскресения мёртвых.

Виноградная лоза – евхаристический образ, а также символ божественного избранничества. Виноград в Священном Писании является символом Земли обетованной, которую дал Бог своему избранному народу в удел. Виноградное вино на Тайной вечере становится Кровью Христовой, которую Иисус отдаёт за жизнь мира, в искупление грехов.

Лилия – символ невинности и чистоты, символ любящей Бога души. По преданию, архангел Гавриил в день Благовещения пришёл к Деве Марии с белой лилией, которая с тех пор стала символом Богоматери, Её чистоты, невинности и преданности Богу.

Якорь – с раннехристианских времен знак надежды и спасения.

Добрый пастырь – такое название получило изображение Христа в образе юноши с овечкой на плечах.

Проделанный анализ заставляет нас заключить, что человеческая культура обречена на непрерывное сокрытие своего собственного происхождения из коллективного насилия. Такое понимание культуры позволяет выделить и понять как сами последовательные стадии культурного комплекса, так и переход от предыдущей стадии к последующей - переход через посредство кризиса аналогичного тем, следы которых мы находим в мифах и следы которых мы находим в истории в те эпохи, когда гонения нарастают.

Именно в периоды кризиса и диффузного насилия грозит распространиться подрывное знание, но всякий раз оно само падает жертвой виктимных или квазивиктимных перестроек культуры, происходящих при пароксизмах беспорядка.

Эта модель остается действенной и для нашего общества - она даже более действенна, чем всегда, - и однако ее недостаточно, чтобы объяснить то, что мы называем нашей историей. Наша дешифровка гонительских репрезентаций внутри нашей собственной истории (даже если завтра она не будет распространена на всю мифологию) уже является крупным поражением культурного сокрытия - поражением, которое могло бы очень быстро превратиться в разгром. Либо куль тура совсем не то, что я о ней говорю, либо питающая ее сила сокрытия в нашей вселенной сочетается с некоей второй силой, которая противодействует первой и стремится разоблачить незапамятную ложь.

Эта сила разоблачения37 существует, и мы все знаем, что она существует, но вместо того, чтобы видеть в ней то, о чем я говорю, большинство из нас, напротив, видит в ней главную силу сокрытия. Это самое большое недоразумение нашей культуры, и оно неизбежно рассеется, если мы наконец признаем в мифологиях максимум той самой гонительской иллюзии, чьи ослабленные эффекты мы уже дешифруем внутри нашей собственной истории.

Эту разоблачительную силу образует Библия как ее определяют христиане - то есть соединение Ветхого и Нового Заветов. Именно она позволила нам дешифровать те гонительские репрезентации, которые мы уже научились дешифровывать, и она же в эту самую минуту учит нас дешифровывать все остальные - то есть всю религию в ее целостности. На этот раз победа будет настолько решительной, что приведет к разоблачению и самой той силы, которая стала причиной этой победы. Евангелия разоблачат сами себя как универсальная разоблачающая сила.

Однако на протяжении столетий все самые влиятельные мыслители твердят нам, что Евангелия - такой же миф, как и все остальные, и они сумели убедить в этом большинство людей. Действительно, в центре Евангелий стоят страдания Христа - то есть та же самая драма, что и во всех мировых мифологиях. Как я попытался показать, точно так же обстоит дело со всеми мифами вообще. Подобная драма всегда нужна, чтобы порождать новые мифы - то есть чтобы представлять ее самое в перспективе гонителей. Но эта же самая драма нужна и для того, чтобы представить ее в перспективе жертвы, твердо решившей отвергнуть гонительские ил люзии, - то есть эта же самая драма нужна, чтобы породить тот единственный текст, который может положить конец всякой мифологии.

Чтобы завершить это грандиозное предприятие, которое действительно завершается на наших с вами глазах, которое вот-вот навсегда разрушит правдоподобность мифологической репрезентации, нужно противопоставить силе этой репрезентации (а эта сила весьма реальна, раз она ис- покон веков удерживает человечество под своей властью) еще большую силу - силу правдивой репрезентации. Нужно, чтобы репрезентируемое событие было тем же самым - иначе Евангелия не смогли бы опровергнуть и дискредитировать пункт за пунктом все характерные для мифологий иллюзии, которые одновременно являются и иллюзиями участников Страстей38.

Мы прекрасно видим, что Евангелия отвергают гонение. Но мы не догадываемся, что, отвергая его, они демонтируют его механизм - и тем самым человеческую религию как целое и происходящие из нее культуры. Все символические устои, которые сейчас зашатались вокруг нас, - это неузнанный нами плод гонительской репрезентации. Сейчас хватка этих форм разжимается, их способность внушать иллюзии слабеет именно потому, что мы всё лучше выявляем механизмы козла отпущения, на которых эти формы держатся. Однажды выявленные, эти механизмы перестают работать; мы всё меньше верим в виновность жертв, которая требуется для работы этих механизмов, а лишенные поддерживающей их пищи институты, происходящие из этих механизмов, один за другим рушатся вокруг нас. Сознаем мы это или нет, но отвечают за это разрушение Евангелия. Попытаемся это показать.

Изучая рассказ о Страстях, поражаешься той роли, какую играют в нем цитаты из Ветхого Завета, в особенности из Псалмов. Первые христиане относились к этим ссылкам серьезно, и на протяжении всех Средних веков так называемая «аллегорическая» или «фигуральная» интерпретация служила более или менее удачным продолжением и расширением этой новозаветной практики. Современные критики, как правило, не видят здесь ничего интересного - и они глубоко ошибаются. Они считают, что эти цитаты введены с риторической или тактической целью: евангелисты предлагают сильную теологическую инновацию и свои нововведения хотят сделать более респектабельными, укрыв их по возможности престижем Ветхого Завета; пытаясь сгладить неслыханность безмерного прославления Иисуса, они помещают свои слова под покров авторитетных текстов.

Действительно, может показаться, что Евангелия чрезмерно подчеркивают пассажи псалмов, а иногда даже обрывки фраз, настолько (казалось бы) малоинтересные сами по себе и настолько плоские, что их присутствие в евангельском тексте, на наш взгляд, их собственным смыслом не оправдано.

Какой мы, например, должны сделать вывод, когда Иоанн (15,25) торжественно приводит по поводу осуждения Иисуса такую вот фразу: «возненавидели Меня без причины» (Пс 34, 19*39)? И евангелист на этом сближении настаивает. Он сообщает нам, что враждебное сборище, участвующее в Страстях, собралось, «да сбудется слово, написанное в законе». Неловкость этой стереотипной формулы усиливает наши подозрения. Разумеется, есть несомненная связь между этим псалмом и тем, как Евангелия рассказывают о смерти Иисуса, но фраза эта так банальна, ее применение так очевидно, что мы не понимаем, зачем ее подчеркивать.

Такое же впечатление на нас производят слова Иисуса у Луки: «...должно исполниться на Мне и сему написанному: и к злодеям причтен» (Лк 22, 38; Мк 15, 28). На этот раз цитата взята не из псалма, а из 53-й главы Исайи. Какой глубокой мысли могут соответствовать ссылки такого типа? Мы этого не видим и потому приписываем евангелистам те заурядные мотивы, которыми полон наш собственный мир.

На самом же деле, эти две короткие фразы весьма интересны и сами по себе и по отношению к рассказу о Страстях, но чтобы это понять, нужно понять, что в Страстях решается участь господства гонительской репрезентации над всем человечеством. В этих фразах, по видимости слишком банальных, чтобы иметь хоть какое-то значение, сформулирован просто-напросто отказ от магической каузальности и отказ от стереотипных обвинений. Это отказ от всего, что гонительские толпы принимают с закрытыми глазами. Именно так все фиванцы без раздумий соглашались с предположением, будто Эдип виновен в чуме, поскольку совершил инцест; именно так египтяне бросили в темницу несчастного Иосифа, поверив россказням стареющей соблазнительницы, вцепившейся в добычу. Настоящие египтяне только так себя и ведут, а в плане мифологии мы все остаемся настоящими египтянами, особенно если вспомнить Фрейда, который искал в Египте истину иудаизма. Модные сейчас теории все остаются языческими в своей приверженности к отцеубийству, инцесту и т. п., в своей слепоте по отношению к лживости стереотипных обвинений. Мы очень отстаем от Евангелий и даже от Книги Бытия.

Толпа из Страстей тоже сразу соглашается со смутными обвинениями, выдвинутыми против Иисуса. В их глазах Иисус стал той самой причиной, допускающей коррективное вмешательство у каким в данном случае служит распятие, - причиной, которую все любители магического мышления кидаются искать при малейшем признаке беспорядка в их маленьком мирке.

Две наши цитаты подчеркивают непрерывность между толпой Страстей и гонительскими толпами, уже заклеймен ными в псалмах. Ни Евангелия, ни Псалтырь не разделяют жестоких иллюзий этих толп. Обе цитаты пресекают всякое мифологическое объяснение. Они выкорчевывают это дерево, так как виновность жертвы - главная пружина виктимного механизма. При этом мы не должны путать евангельское устранение мифологической виновности жертвы с ее видимым отсутствием в эволюционно поздних мифах, которые обрабытывают или утаивают сцену убийства: евангельское искоренение по сравнению с мифологическими уловками в стиле Бальдра или куретов - это то же самое, что полное удаление опухоли по сравнению с «магнетическими» пассами деревенского знахаря.

Гонители всегда верят в правоту своего дела, но на самом деле они возненавидели без причины. Отсутствие причины в обвинении - вот то, чего гонители никогда не видят. Поэтому сначала нужно разобраться именно с этой их иллюзией, чтобы вытащить всех этих несчастных из их невидимой тюрьмы, из того темного подполья, в котором они томятся и которое принимают за самый великолепный дворец.

Для этого беспрецендентного дела Евангелий, то есть для отмены, упразднения, аннулирования гонительской репрезентации, Ветхий Завет служит неистощимым источником законных ссылок. Новый Завет говорит о своей зависимости от Ветхого и ссылается на него с полным на то основанием: оба они участвуют в одном деле. Инициатива исходит от Ветхого, но только Новый Завет доводит ее до конца и завершает решительным и окончательным образом.

В покаянных, прежде всего, псалмах мы видим, что слово дается не гонителям, а жертвам, не тем, кто творит историю, а тем, кто ее претерпевает. Жертвы не просто говорят, но кричат во весь голос в самый момент гонений, когда окружившие их враги готовятся их поразить. Иногда эти враги еще сохраняют животный, чудовищный облик, какой они имели в мифах, - это свора собак, стада быков, «сильные звери Басаана» (Пс 22,13). И однако эти тексты порывают с мифологией, как прекрасно показал Раймунд Швагер: они все сильнее отвергают сакральную амбивалентность, возвращают жертве ее человечность и разоблачают произвольность обращенного против нее насилия40.

Та жертва, которая говорит в псалмах, конечно же, кажется не слишком «моральной», недостаточно «евангелической» апостолам нашей современности. Наши гуманисты смущены и шокированы. Ведь этот несчастный тем, кто его ненавидит, чаще всего отвечает ненавистью же. Поэтому мы сетуем на эскалацию насилия и бессильной злобы (ressenti- ment), «столь характерной для Ветхого Завета». Мы привыкли здесь видеть особенно ясный симптом печально известной злобности Бога Израиля. Вслед за Ницше мы привыкли находить в этих псалмах изобретение всех дурных чувств, которыми мы заражены, - самоуничижение и бессильную злобу. Этим злобным псалмам мы охотно противопоставляем прекрасную ясность мифологий, особенно греческой и германской. Действительно, сильные своей правотой, убежденные, что их жертва действительно виновна, гонители не имеют причин терять невозмутимость.

В псалмах жертва раздражает, это правда. Она даже вызывает досаду по сравнению, например, с Эдипом, которому хватает хорошего вкуса, чтобы воссоединиться с великолепной классической гармонией. Посмотрите, с каким искусством, с какой тонкостью в выбранный им самим момент он занимается самокритикой. Он вносит в нее энтузиазм пациента на психоаналитической кушетке или старого большевика на московском процессе. Он и впрямь служит моделью для предельного конформизма современности, образующего единое целое с громокипящим авангардизмом. Наши интеллектуалы так стремятся в рабство, что сталинизиро- вались в своих кружках еще до того, как появился сталинизм. Поэтому стоит ли удивляться, что они прождали больше пятидесяти лет, чтобы задуматься о самых больших гонениях в человеческой истории. Мы учимся хранить молчание в лучшей из школ - в школе мифологии. Между Библией и мифологией мы всегда выбираем не задумываясь. Мы сначала классицисты, затем романтики, примитивисты когда потребуется, модернисты с энтузиазмом, неопримитивисты, когда устаем от модернизма, всегда гностики и никогда - последователи Библии.

Магическая каузальность составляет с мифологией единое целое, поэтому нельзя переоценить важность ее отрицания. А Евангелия безусловно знают, что делают, поскольку повторяют это отрицание в каждом удобном случае. Они даже вкладывают его в уста Пилата, который, допросив Иисуса, заявляет: «Я никакой вины41 не нахожу в нем» (Ин 18, 38; Лк 23, 4). Пилат еще не подпал под влияние толпы, и в нем еще говорит судья, воплощение римского права, юридической рациональности, который пусть уклончивым, но показательным образом склоняется перед фактами.

Но что же экстраординарного, спросят у нас, в этой библейской реабилитации жертв? Разве это не расхожая монета, разве не восходит она к самой глубокой древности? Разумеется. Но такие реабилитации всегда были делом группы, противостоящей другой группе. Реабилитированную жертву никогда не покидали сторонники, и пламя сопротивления никогда не угасало. Истину не удавалось заглушить. Вот здесь-то и крылась ошибка, вот поэтому-то гонительскую, мифологическую репрезентацию никогда не удавалось по- настоящему подорвать или даже поставить под угрозу.

Расмотрим, например, смерть Сократа. «Истинная» философия не замешана в это дело. Она не заражена механизмом козла отпущения, и значит, в мире по-прежнему сохра няется сколько-то истины. Но в момент смерти Христа истины нет нигде. Даже у самых любимых учеников нет ни слова, ни жеста, чтобы противостать толпе. Они буквально поглощены ею. Евангелие от Марка сообщает, что Петр, предводитель апостолов, публично отрекся от учителя. В этом предательстве нет ничего анекдотического, и оно не имеет никакого отношения к психологии Петра. Тем фактом, что даже сами ученики не смогли воспротивиться эффекту козла отпущения, выявляется всевластие гонительской репрезентации над человеком. Чтобы по-настоящему понять, что тут собственно происходит, едва ли не стоило бы включить и учеников в число тех сил, которые, несмотря на свои обычные разногласия, пришли к согласию, чтобы осудить Христа. Это все те силы, которые способны смерть осужденного наделить значением. Их несложно перечислить. Это всегда одни и те же силы. Мы встречаем их в охоте на ведьм или в великих тоталитарных регрессиях современного мира. Во-первых, имеются религиозные лидеры, затем лидеры политические, и главное - толпа. Все эти люди участвуют в действии, сперва разрозненно, затем все более совместно. Отметьте, что эти силы вступают в действие в порядке их значимости - начиная с самой слабой и кончая самой сильной. У заговора религиозных вождей есть символическая значимость, но мало реальной. Ирод играет еще менее важную роль.

Видимо, Лука (и только он) включил его в рассказ о Страстях из нежелания пропустить хоть какую-нибудь из властей, способных усилить приговор, вынесенный Иисусу.

Пилат - единственный обладатель настоящей власти, но толпа стоит и над ним. Стоит ей мобилизоваться, она побеждает абсолютно, тащит институты за собой, принуждает их раствориться в себе. То есть перед нами единодушие коллективного убийства, порождающее мифологию. Толпа - это группа в расплавленном состоянии, община, которая буквально разлагается и заново собраться может только за счет своей жертвы, своего козла отпущения. Все условия максимально благоприятны для порождения неколебимых гонительских репрезентаций. И однако Евангелия сообщают нам нечто совершенно иное.

Евангелия приписывают Пилату стремление сопротивляться вердикту толпы. Может быть, это нужно, чтобы вызвать к нему симпатию, а к еврейским властям, наоборот, антипатию? Разумеется, многие именно так и считают, и они сами образуют целую толпу - те, кто всё в Новом Завете хотел бы объяснить самыми низменными побуждениями. Это действительно толпа нашего времени, а может быть, и вечная толпа. И они как всегда неправы.

Пилат в конце концов присоединяется к своре гонителей. Тут опять-таки дело не в «психологии» Пилата, а в том, чтобы подчеркнуть всевластие толпы, показать, как верховная власть, несмотря на поползновения к сопротивлению, вынуждена уступить толпе.

У Пилата, впрочем, нет собственного интереса в этом деле. Иисус в его глазах ничего не значит. Иисус - персонаж слишком незначительный, чтобы человек из мира политики стал ради его спасения рисковать мятежом. Решение Пилата дается ему слишком легко и, значит, само по себе не может как следует проиллюстрировать подчинение верховной власти толпе и доминирующую роль толпы в той точке предельного кипения, когда включается механизм козла отпущения.

Как раз для того, чтобы сделать решение Пилата менее легким и тем самым более показательным, Иоанн, я полагаю, и вводит фигуру жены42. Встревоженная сновидением и потому вставшая на сторону Иисуса, эта женщина дает своему мужу совет, предполагающий сопротивление толпе. Иоанн хочет показать Пилата, раздираемого двумя влияниями, двумя полюсами миметического притяжения - с од ной стороны, женой, которая хотела бы спасти невинного, а с другой, толпой, даже и не римской, полностью анонимной и безличной. Никто не мог бы быть более близким Пилату, более тесно связанным с его собственным существованием, чем его жена. Никто не смог бы оказать на него больше влияния, тем более что она умело затронула струну религиозного страха. И тем не менее победила толпа. Нет ничего важнее этой победы, ничего более значимого для разоблачения виктимного механизма. Позже мы увидим, что Евангелия изображают аналогичную победу толпы в другой сцене коллективного убийства - в обезглавливании Иоанна Крестителя.

Было бы серьезной ошибкой счесть, что эта толпа состоит лишь из представителей низших классов; нет, она не представляет лишь «народные массы». Элиты составляют ее часть, и не следует обвинять Евангелия в социальном высокомерии. Чтобы понять, из кого состоит эта толпа, достаточно еще один раз обратиться к цитатам из Ветхого Завета; именно там следует искать самый авторитетный комментарий к евангельскому смыслу.

В четвертой главе Деяний апостолов, в книге почти евангельского характера, когда Петр, отпущенный синедрионом, воссоединяется с остальными апостолами, они, собравшись вместе, произносят длинную цитату из псалма, который описывает единодушно враждебный прием, оказанный Мессии властями мира сего:

Что мятутся языки, и народы замышляют тщетное? Восстали цари земные, и князи собрались вместе на господа и на Христа его. Ибо поистине собрались в городе сем на Святаго Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с языками и народом израильским, чтобы сделать то, чему быть предопределила рука Твоя и совет Твой (Деян 4, 25-28).

И здесь современный читатель снова недоумевает, зачем введена эта цитата. Он этого не понимает и потому снова предполагает какую-нибудь тривиальную заднюю мысль. Наверное, дело просто в том, чтобы облагородить бесславную смерть Иисуса, снабдить грандиозной оркестровкой довольно незначительную казнь обычного проповедника из Галилеи.

То есть только что мы обвиняли Евангелия в высокомерном презрении к гонительской толпе - и вот теперь подозреваем их в излишнем возвышении этой самой толпы ради восхваления своего героя. Чему же верить? Нужно отказаться от такого рода спекуляций. По отношению к Евангелиям систематическое подозрение никогда не дает интересных результатов. Нужно вернуться к вопросу, который руководит всем нашим исследованием.

Как отражены в данном тексте гонительская репрезентация и лежащее в ее основе единодушное насилие? В Евангелиях они категорически ниспровергаются в момент своей наибольшей интенсивности - в момент единодушия сил, способных основать эту репрезентацию. Перед нами не просто фактически успешное их ниспровержение, но сознательное желание ниспровергнуть всякую гонительскую мифологию и сообщить об этом читателю. Стоит это понять, и значимость псалма становится очевидна. Именно все эти силы псалом и перечисляет. Суть здесь в сочетании народного кипения, с одной стороны («мятутся языки»), а с другой стороны - царей и князей, то есть властителей. Именно это сочетание и оказывается непреодолимым везде, кроме как в Страстях Христа. Тот факт, что этот грозный альянс осуществляется в сравнительно небольших масштабах и в глухой провинции Римской империи, ничуть не умаляет значимости Страстей, которые являют собой поражение гонительской репрезентации и дают образец такого поражения.

Этот альянс остается непобедимым в плане грубой силы, но он, тем не менее, согласно псалму, «тщетен», поскольку не может навязать свою точку зрения. Он без особого труда посылает Иисуса на смерть, но он не побеждает в плане зна чений. Малодушие учеников в Страстную пятницу сменяется их стойкостью в Пятидесятницу, и память о смерти Иисуса будет храниться с совершенно иным значением, нежели то, какого хотели вступившие в альянс силы, - со значением, которое, разумеется, не сможет сразу установиться во всей своей неслыханной новизне, но которое постепенно проникает в евангелизированные народы, научая их постепенно выявлять вокруг себя гонительские репрезентации и их отвергать. Посылая Иисуса на смерть, эти силы попадают даже в своеобразную ловушку, поскольку в рассказе о Страстях черным по белому выписан их вечный секрет, раскрытый уже в Ветхом Завете - в только что разобранных цитатах и во многих других пассажах. Механизм козла отпущения выходит на ослепительный свет; он делается предметом самой оглушительной гласности, самой известной в мире вещью, самым распространенным знанием, и именно это знание люди выучиваются - медленно, очень медленно, поскольку они не особо сообразительны - подставлять на место гонительской репрезентации.

Чтобы окончательно освободить людей, именно это знание служит универсальной схемой демистификации - сначала квазимифов нашей собственной истории, а затем, очень скоро, оно же поможет сокрушить все мифы на земле, ложь которых мы отчаянно защищаем не потому, что в них верим, но чтобы укрыться от библейского откровения, готового заново восстать из обломков мифологии, с которой мы его давно смешали. Тщетные замыслы народов сегодня очевиднее, чем всегда, но Мессии легче легкого их расстроить. Чем более сильную иллюзию они внушают нам сегодня, тем более смехотворными покажутся завтра.

Таким образом, суть, так и не понятая ни теологией, ни гуманитарными науками, - это поражение гонительской репрезентации. Чтобы это поражение сделать максимально значимым, оно должно было произойти в условиях максимально трудных, максимально неблагоприятных для исти- 12

Зак. 3240 ны, максимально благоприятных для производства новой мифологии. Именно поэтому евангельский текст неустанно подчеркивает беспричинность приговора, вынесенного праведнику, и одновременно безупречное единство гонителей, то есть тех, кто верит или будто бы верит в наличие и безупречность причины, вины, обвинения и кто пытается навязать эту веру всему миру.

Тратить время, подобно некоторым современным комментаторам, и допытываться, почему ответственность в Евангелиях распределена среди разных персонажей Страстей так неравномерно, - значит с самого начала неверно понимать истинную цель рассказа. Подобно вечному Отцу, Евангелия не взирают на лица, и единственный действительно интересный для них факт - это единодушие гонителей. Все маневры современных комментаторов, которые стремятся изобличить антисемитизм, элитизм, антипрогрессизм и не знаю какое еще преступление, в котором Евангелия виновны по отношению к своей жертве, невинному человечеству, интересны лишь своей символической прозрачностью. Авторы этих маневров не видят, что их самих интерпретирует тот текст, с которым они всегда надеются раз и навсегда рассчитаться. Среди тщетных замыслов народов нет более смехотворного, чем этот.

Есть тысяча способов не видеть того, о чем говорят Евангелия. Когда психоаналитики и психиатры обращаются к изучению Страстей, они легко находят в единодушии гонителей отражение «паранойи, характерной для первых христиан», следы «комплекса преследования». Они уверены в своем диагнозе, так как за ними стоят самые надежные авторитеты, все Марксы, все Ницше и все Фрейды, в этом случае пришедшие к согласию - к согласию исключительно в том пункте, который нужен, чтобы уличить Евангелия.

Никогда этот же тип объяснения не приходит тем же психоаналитикам в голову по отношению к процессам о колдовстве. В этом случае они обращают оружие не против жертв, а против гонителей. Поздравим их с такой сменой мишени. Достаточно воспринять гонение как реальное, чтобы увидеть гнусность и смехотворность психоаналитических тезисов применительно к реальным жертвам, к реальному коллективному насилию. Комплексы преследования конечно же существуют, и они даже вполне себе существуют в приемных наших врачей, но равным образом существуют и сами преследования и гонения. Единодушие гонителей может быть всего лишь паранойяльным фантазмом, особенно у привилегированных обитателей современного Запада, но это также и феномен, время от времени встречающийся в реальности. Наши вундеркинды фантазма ни минуты не колеблются, отметьте, в применении своих принципов. Они всегда заранее знают, что за пределами нашей собственной истории нет ничего кроме фантазмов - нет ни одной реальной жертвы.

Повсюду перед нами одни и те же гонительские стереотипы, но никто этого не замечает. Еще раз: выбор нашей обычной интерпретации предопределен внешней оболочкой текста - в одном случае исторической, в другом - религиозной, а не его собственной природой. Мы натыкаемся на невидимую границу, проходящую через нашу культуру - по сю ее сторону мы допускаем возможность реального насилия, а по ту сторону - не допускаем и заполняем возникающий из-за этого вакуум всеми абстракциями псевдоницшеанства под отменяющим всякую реальность лингвистическим соусом. Все яснее становится, что вслед за немецким идеализмом все аватары современной теории - всегда лишь образчики крючкотворства, необходимого, чтобы помешать демистификации мифологий, образчики новых машин для замедления прогресса библейского откровения. *

Если Евангелия разоблачают, как я предполагаю, механизм козла отпущения, не обозначая его, разумеется, тем же термином, что и мы, но не пропуская ничего из того, что нужно о нем знать, чтобы защититься от его скрытых эффектов, чтобы замечать его везде, где он прячется, и особенно в нас самих, то, значит, мы должны там отыскать все, что мы выявили по отношению к этому механизму на предыдущих страницах, и прежде всего - его бессознательную природу.

Без этой бессознательности, то есть без искренней убежденности в виновности своей жертвы, гонители не дали бы себя запереть в темнице гонительской репрезентации. Это тюрьма, стен которой они не видят, рабство, тем более полное, что они его принимают за свободу, ослепление, которое считает себя проницательностью.

Есть ли в Евангелиях понятие бессознательного? Это слово там не встречается, но саму идею современный разум сразу бы там распознал, не будь он перед этим текстом парализован и связан лилипутскими нитями традиционного благочестия и антиблагочестия. Фраза, дающая определение гонительской бессознательности, встречается в самом центре рассказа о Страстях, в Евангелии от Луки - это знаменитые слова «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк 23, 34).

Христиане подчеркивают доброту Иисуса, выразившуюся в этих словах. И все было бы прекрасно, если бы такое подчеркивание не заслоняло собственно содержание этой фразы. Чаще всего это содержание едва замечают. Видимо, его считают маловажным. Короче говоря, эту фразу комментируют так, словно желание простить не достойных прощения палачей подвигло Иисуса изобрести для них извинение довольно слабое, не очень соответствующее реальности Страстей.

Вознесение Господне, вспоминаемое на сороковой день по Пасхе, является одним из древнейших христианских праздников, установленным, по всей видимости, уже в IV веке. Великие отцы Церкви - святые Иоанн Златоуст и Григорий Нисский - являются авторами самых первых бесед на Вознесение, а блаженный Августин в своих сочинениях упоминает о повсеместном праздновании этого дня .

Источником иконографии Вознесения Господня являются тексты Евангелия и Деяний святых апостолов. Древнейшие дошедшие до нас изображения Вознесения относятся к V веку.

Примерно 400 годом датируется так называемый Бамбергский аворий - резная плакетка из слоновой кости, хранящаяся в Мюнхене. Основной сценой здесь является пришествие жен-мироносиц ко Гробу Господню, дополненное изображением юного безбородого Христа со свитком в руке, идущего по горе к небу. Из сегмента облака видна десница Бога, которая словно «втягивает» Спасителя на небо. Движение Христа достаточно порывисто: левая нога согнута, а правая далеко отставлена назад. Под ступенчатой горкой, по которой восходит Иисус, изображены фигуры двух людей, павших ниц. Описанная композиция по-разному трактовалась исследователями. Известнейший ученый-византинист Н.П. Кондаков считал, что она показывает не Вознесение, как это утверждал Н.В. Покровский, а сам момент Воскресения Христа . Фигуры у подножия горы он понимал как изображения двух поверженных римских стражей, а не учеников Господа, так как последних должно было быть двенадцать. Стоит, однако, отметить, что в христианском искусстве изображение самого главного момента Евангельской истории - момента Воскресения - отсутствует, его не описывают святые евангелисты и о нем не говорят церковные песнопения. В свою очередь Н.В. Покровский убедительно трактовал изображенное на плакетке Вознесение как своего рода буквальную иллюстрацию на текст Деяний святых апостолов, где о Воскресении и Вознесении Иисуса говорится: «Сего Иисуса Бог воскресил, чему мы все свидетели. Итак, он быв вознесен десницею Божиею…» (Деян. 2: 32-33) . В средневековом искусстве западнохристианского мира подобные изображения Вознесения встречаются достаточно часто, что, вероятно, связано еще и с тем, что на латыни слова «вознесение» и «восхождение» обозначаются одним словом - ascensus. Другим древним примером иконографии Вознесения является одна из сцен, представленная на резных деревянных дверях базилики Санта Сабина в Риме (V век). Она исполнена раннехристианской символики и особого вероучительного характера. Юный Спаситель со свитком в левой руке изображен стоящим в круглом медальоне, сплетенном будто из лавровых ветвей. По сторонам от Него - крупные буквы α (альфа) и ω (омега), отсылающие к тексту Откровения Иоанна Богослова, где Господь говорит: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» (Откр. 1: 8). Вокруг ореола Христа расположены символы святых евангелистов, а ниже - свод с небесными светилами и двое учеников, предстоящих Христу и держащих над головой изображенной между ними Женщины крест в круге. О присутствии Богоматери при Вознесении Сына ничего не сообщается у евангелистов, однако Ее образ будет отныне центральным во всех иконах праздника как свидетельство о возносящемся во плоти Христе, рожденном от Девы. Следует также отметить, что среди свидетелей восхождения Господа на небеса присутствует наряду с апостолом Петром и апостол Павел. Это несоответствие исторической действительности не смущало художников, так как они создавали прежде всего символический образ Новозаветной Апостольской Церкви, установленной на земле Спасителем и вверенной Им после Вознесения апостолам. В чрезвычайно развитом по иконографии Вознесении из сирийского Евангелия Рабулы (586 г.) особо подчеркивается триумфальный характер события и его связь со вторым пришествием Господа. Так, стоящую в центре Богоматерь по сторонам фланкируют фигуры двух ангелов в белых одеждах. Десница ангела, возглавляющего правую группу апостолов, показана в жесте речи, тогда как ангел, изображенный слева, указывает на возносящегося во славе Христа. Это является прямой иллюстрацией текста Деяний святых апостолов: «И когда они смотрели в небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде и сказали: мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо». (Деян. 1: 10-11). Эсхатологический смысл композиции подчеркивается и изображением под славой Христа тетраморфа с огненными колесами, описанного в текстах ветхозаветных пророчеств (см.: Иез. 1: 4-25) и Апокалипсисе (см.: Откр. 4: 7-8).

На одной из паломнических ампул, хранящихся в сокровищнице собора в Монце (VI-VII вв.), Христос, возносимый ангелами, представлен сидящим на престоле, тогда как в рассмотренных выше памятниках Он был изображен стоящим. В более позднее время Спаситель чаще всего показан сидящим на радуге.

В монументальной живописи Вознесение уже в раннехристианскую эпоху располагалось в своде купола. Профессор Д.В. Айналов считал, что древнейший образ праздника в интерьере храма находился в куполе ротонды Гроба Господня в Иерусалиме, возведенной христолюбивым императором Константином Великим . Документально зафиксированный древнейший образ Вознесения находился в церкви святых апостолов в Константинополе, разрушенной в 1469 году. Особое значение композиция Вознесения имела в системе росписи храмов в постиконоборческую эпоху. В мозаиках и росписях византийских церквей IX-XI веков сцена Вознесения, наряду с сошествием Святого Духа и образом Христа Пантократора, повсеместно использовалось для купольной декорации. Она удовлетворяла не только формальным условиям средневизантийского декора (верхняя часть храма - небесная зона), но и имела естественный центр - образ возносящегося Господа в медальоне, вокруг которого, по замечательному сравнению О. Демуса, подобно спицам колеса, располагались ангелы. Их сложные позы создавали впечатление ритмичного движения, почти танца . Всегда четное число ангелов могло быть различным: в Вознесении из церкви Святой Софии в Охриде (середина IX века) сферу со Спасителем возносят четыре ангела, в других памятниках их может быть шесть или даже восемь.

К древней, но более редкой традиции относится и размещение Вознесения в конхе алтарной апсиды, древнейший пример чему можно видеть в ротонде святого Георгия в Фессалониках (конец IX в.) .

На Руси композиция Вознесения представлена в купольных росписях IX-XII веков - в Спасо-Преображенском соборе Мирожского монастыря в Пскове, церкви святого Георгия в Старой Ладоге, церкви Спаса на Нередице. В последней барабан купола опоясывал текст надписи, отделявший изображение Христа и ангелов от пояса апостолов. 2-й и 6-й стихи 46-го псалма: «Вси языци восплещите руками, воскликните Богу гласом радования. Взыде Бог в воскликновении, Господь во гласе трубне», - прославляли уже вознесенного Господа, завершение Его искупительной миссии на земле .

В русских высоких иконостасах Вознесение появляется в составе праздничного ряда с середины XIV века (праздничный чин 1340-1341 гг. иконостаса церкви Святой Софии в Новгороде). Многочисленные иконы имеют единую композицию. Богоматерь в центре, два ангела, указывающие на небо, и двенадцать учеников славят Христа, изображаемого в голубой славе, которую поддерживают ангелы. Поза и жесты Богоматери различаются. Чаще всего Она представлено фронтально, с молитвенно воздетыми или согнутыми у груди руками ладонями к зрителю. Апостолы изображаются в различных положениях, подчас довольно экспрессивных. На тверской иконе середины XV века из Государственной Третьяковской галереи ученики Христа не стоят двумя статичными и упорядоченными группами, как, например, на иконе-таблетке конца XV века из Новгородского Софийского собора. Каждый из них охвачен движением: один, держась за голову, смотрит в небо, другие различными порывистыми жестами указывают вверх, апостол же, стоящий справа от Петра, наоборот, смотрит вниз, сложив руки для принятия благословения. Если рассматривать варианты изображения ангелов, то примечательной является икона из праздничного ряда иконостаса Кирилло-Белозерского монастыря (около 1497 г.). Ангелы, стоящие по сторонам Богоматери в нижней части иконы, показаны с опущенными руками и в темных одеждах, в отличие от всех приведенных выше примеров. Ангелы же, несущие славу, не парят по сторонам от нее так, что видны их летящие фигуры целиком, а изображены словно прижавшимися к мандорле с согнутыми в коленях ногами, уходящими за ее края. Их лики показаны не в профиль, а почти фронтально.

В псковской иконографии Вознесения в XVI веке появляется новая существенная деталь. В центре образа на горках под славою Господа изображается камень с отпечатками стоп Спасителя. Это напрямую отсылало молящихся к реликвии, хранящейся в часовне на месте Вознесения - Елеонской горе, а также к ветхозаветным пророчествам: «И сказал мне: сын человеческий! Это место престола Моего и место стопам ног Моих, где Я буду жить среди сынов Израилевых во веки» (Иез. 43: 7) и «Вот, на горах - стопы благовестника, возвещающего мир» (Наум 1: 15). Очертания камня с отпечатками стоп отчетливо читаются на иконе 1542 года из Нововознесенской церкви Пскова (ныне в Новгородском музее) и иконе середины XVI века из праздничного ряда псковской церкви Николы со Усохи (Государственный Русский музей). В обоих образах в верхней части иконы изображены трубящие ангелы.

На иконе начала XVII века строгановского мастера Михаила из Благовещенского собора в Сольвычегодске (Государственный Русский музей) представлен не только камень Вознесения, но редкая иконографическая подробность. В композицию нижнего ряда включена дополнительная сцена «Благословение апостолов», согласно евангельскому рассказу непосредственно предшествовавшая Вознесению (см.: Лк. 24: 51).

Многочисленные образы Вознесения передают главную радость праздника - радость о Христе, возведшем человеческое естество от смерти к нескончаемой жизни на небе, где Он воссел одесную Бога Отца.

Место и Время.

Для истории первого периода общественного служения Христова мы располагаем следующими источниками: Лк 4:14; 9:50, Мф 4:12; - 18 гл,; Мк 1:14-9 гл.. Четвертый евангелист начинает повествование о служении Христовом раньше, чем синоптики. К первому периоду относится в Ин отрывок 2:23-6 гл., а также чудо в Кане Галилейской (2:1-11), составляющее в плане Евангелия часть введения .

В синоптических Евангелиях почти не содержится указаний на служение Христово в Иерусалиме прежде Страстей. С другой стороны, вышеуказанный отрывок Ин, не оставляя без внимания служение Христово в Галилее (4:1-3, 43-54, 8 гл., ср. еще 2:1-11), останавливается, по преимуществу, на служении Его в Иерусалиме и вообще в Иудее (2:23-3:V). В критической науке был поставлен вопрос о возможности согласования синоптиков и Ин Это согласование очень часто признается невозможным. И, тем не менее, исходные точки для согласования даны в Евангелии. Мало того, что Иоанн знает Галилейское служение Христово, - мы встречаем и у синоптиков указание на то, что Господь имел связь с Иерусалимом и с Иудеею вообще прежде Своих Страстей. Очень вероятно, что указание Лк 4:44, в лучшей форме текста: «проповедовал в синагогах иудейских» (у нас: «галилейских»), надо понимать в общем смысле слова «Иудея», не ограничивавшем его значения пределами Римской провинции Иудеи, но распространявшемся на все области Палестины, населенные иудеями, следовательно, и на Галилею (ср. Лк 23:5, Деян 10:37). Однако, из плача Господа над Иерусалимом, которым Матфей заключает обличительную речь против фарисеев накануне Страстей (23:37), но который в Третьем Евангелии отнесен к последнему пути Христову из Галилеи в Иерусалим (Лк 13:34), с несомненностью вытекает, что Господь делал попытки обратить Иерусалим еще в начале Своего служения, но эти попытки оставались безуспешными. Не исключена возможность, что «фарисеи и законоучители, пришедшие из всех мест Галилеи и Иудеи и Иерусалима» (Лк 5:17) и присутствовавшие при исцелении Капернаумского расслабленного, были привлечены к Господу не только распространявшейся о Нем молвою, (ст. 15), но пришедшие из Иерусалима, - и личными встречами с Ним в иудейской столице. С другой стороны, начало галилейского служения Христова связывается у синоптиков о заключением Предтечи в узы, иначе говоря, с окончанием его служения (Мф 4:12, Мк 1:14), - между тем, как из Ин вытекает, что Господь уже совершил великие знамения в Иерусалиме, привлек к себе общее внимание (Ин 2:23-25, 3:1 и слл.), и после того удалился с учениками в землю Иудейскую, где проходил Свое служение неподалеку от Иоанна, который «еще не был заключен в темницу» (3:24). Несколько позже - снова в Иерусалиме - Господь перед иудеями свидетельствовал об Иоанне в формах прошедшего времени (5:35). Очевидно, в этот момент Предтеча уже был лишен свободы. Согласование указаний, с первого взгляда противоречивых, приводит нас к мысли, что Господь начал Свое служение в Иерусалиме прежде заточения Предтечи. Когда Иоанн был заключен в узы, Он перешел в Галилею. Но и пребывая в Галилее, Он поддерживал связь с Иерусалимом. Содержание Ин 5 гл. относится к одной из Его отлучек из Галилеи в Иерусалим. Тем не менее, первый период общественного служения Христова, действительно, может быть назван галилейским, поскольку центром Его служения был в это время не Иерусалим, и не Иудея, а именно Галилея. Это вытекает из того, что те двенадцать апостолов, которые были выделены Господом из общей массы Его учеников и привлечены к трудам и ответственности Его служения (ср. Лк 6:13-16, Мк 3:13-19, а также Мф 10:1-5, и слл.), были галилеяне. Это положение для одних утверждается на прямых указаниях Евангелия (Ин 1:44, Лк 5:10 и, может быть, Мф 9:9 и др.), для других свидетельствуется древними христианскими писателями, возможными хранителями предания. Есть только одно исключение, не вызывающее сомнения: Иуда Искариот. Его прозвище: is Karioth, человек из Кериофа, города в Иудее, показывает, что он был происхождения иудейского. Иуда и оказался предателем.

В Галилее центром служения Христова был не Назарет, где протекли Его ранние годы, а Капернаум, на северо-западном берегу Геннисаретского озера, которое в Евангелии обыкновенно называется Галилейским (или Тивериадским) морем. Капернаум постоянно упоминается в евангельском повествовании о галилейском служении Христовом (Мк 1:21, 2:1, 9:33, Лк 4:23-31, 7:1; Мф 8:5, 17:24, Ин 4:46, 6:24, 59, ср. 2:12 и др.). Переселение Господа из Назарета в Капернаум нарочито отмечается в Мф, где оно получает и соответствующее объяснение от Писания (4:12-16). Но галилейское служение Христово не ограничивалось ближайшею округою Капернаума. Оно распространялось и на более отдаленные местности Галилеи. Достаточно указать в Лк чудо воскрешения Наинского отрока (7:11-16). Наин был расположен в юго-западной части Галилеи.

Мало того, Галилейское служение Христово захватывало и области вне Галилеи. Сюда относятся прежде всего страна Гадаринская (или Гергесинская, или Герасинская, в зависимости от формы текста, которая колеблется даже в разных рукописях одного и того же Евангелия), на восточном берегу Геннисаретского озера (ср. Мк 5:1-20, Лк 8:26-40, Мф 8:28-34). Эта страна составляла часть так называемого Десятиградия (Мк 5:20, ср. 7:31, Мф 4:25), эллинистических городов с иудейским населением по восточному и южному берегам Геннисаретского озера. Но Господь в дни Своего галилейского служения бывал и в чисто-языческих областях: на Финикийском побережье Средиземного моря и в странах Кесарии Филипповой. Из финикийских городов в Евангелии упоминаются Тир и Сидон. (Мф 15:21-29, Мк 7:24-31). В тексте лучших рукописей, Господь из пределов Тира вернулся к Галилейскому морю через Сидон и Десятиградие (Мк 7: 31). Этот путь был кружный. Господь обогнул Геннисаретское озеро с севера на восток и в Галилею вошел с юга. Всего замечательнее в указании Мк 7:31 то, что Господь из Тира направился в Сидон. Сидон был расположен на финикийском побережье севернее Тира. Избирая кружный путь, Господь, тем самым, удлинял Свое пребывание в чисто-языческой стране. Кесария Филиппова, к северу от Галилеи, у подножия Ермона, близ истоков Иордана, упоминается в Мф 16:13, Мк 8:27. К Кесарии Филипповой в первых двух Евангелиях приурочивается перелом евангельской истории, о котором речь будет ниже. Господь удалялся в языческие области, ища уединения (ср. Мк 7:24 и Лк 9:18, - о Кесарии Филипповой, но без обозначения места). В общей связи евангельского повествования, у нас не возникает сомнения, что уединение Господу было нужно для воспитания учеников. Но, пребывая в языческих областях, Господь, неизбежно, входил в соприкосновение с языческим населением. Об этом наглядно свидетельствует евангельское повествование об исцелении бесноватой дочери языческой женщины: Хананеянки - в терминологии Мф (15:21-29), Сирофиникиянки - в терминологии Мк (7:24-31).

В этой же связи должно быть отмечено пребывание Господа в Самарии (Ин 4:4-43). Роковым течением истории самаряне были поставлены вне ограды законопослушного иудейства. Между иудеями и самарянами не было религиозного общения (ср. Ин 4:9 и еще Мф 10:5-6, где самаряне приравниваются к язычникам). В Самарии Господь был па пути из Иудеи в Галилею (ср. Ин 4:1-4, 43). Но слову благовествования покорилась не вся область, а только Сихарь (ср. ст. 4 и слл.) в южной ее части. Когда Господь, начиная Свой путь на Страсти, послал вестников пред лицом Своим в самарянское селение (Лк 9:51-52 и слл.), самаряне не захотели Его принять и тем побудили Его изменить направление пути. Самарянское селение, к которому Господь обратился, было, по всей вероятности, в северной часто Самарии, которая граничила с Галилеею. Успех благовествования не простирался далее крайних южных точек.

О том, что Господь в дни Своею галилейского служения бывал и в Иерусалиме, было сказано выше. Повод для посещения Иерусалима давали иудейские праздники. Нет оснований думать, чтобы Господь, возмужавши, отступил от благочестивого обычая, соблюдавшегося в доме Иосифа в дни Его детства и отрочества (ср. Лк 2:41). В Ин 2:23 прямо отмечаются знамения, совершенные Господом в Иерусалиме в дни праздника Пасхи, и в 5:1 слл. чудо исцеления больного в Овчей купели также связывается с пребыванием Господа в Иерусалиме по случаю иудейского праздника. Степень влияния, приобретенного Господом в Иерусалиме, вытекает из указаний Ин, в равной мере положительных и отрицательных. Положительно, о влиянии Господа в Иерусалиме свидетельствует евангелист в 2:23 и, словами Никодима, в 3:2. Недоуменный вопрос 3:26, который выходит из иудейской среды и идет к Иоанну, предполагает то же влияние. Оно отмечается и в 4:1-2. Крещение, которое совершали Христовы ученики, но народная масса приписывала Самому Господу (ср. еще 3:22-26), было знаком присоединения к общине Его учеников. Община росла. Отрицательно, влияние Господа в Иерусалиме доказывается тою оппозициею, которая поднимается против Него уже в это время. Никодим, влиятельный фарисей (3:1), и член Синедриона (ср. 7:50), решается придти к Нему только под покровом ночи (3:2, ср. 19:39 и разночтение 7:50). К переходу из Иудеи в Галилею Господа побуждает распространение молвы среди фарисеев (4:1-3). Молва была, очевидно, недоброжелательная, и отношение большинства фарисеев - враждебное. Оно грозило Господу преждевременными опасностями. При новом посещении Иерусалима, исцеление больного в день субботний и слова, с которыми Господь обращается к иудеям, вызывают с их стороны покушение на убийство (5:18; в ст. 16 слова: «и искали убить Его», в лучших рукописях отсутствуют). Непрекращающееся враждебное отношение иудеев задерживает Господа в Иерусалиме (7:1). Когда Он приходит в столицу, некоторые из иерусалимлян вспоминают, что Его жизнь - под угрозой (7:25). Напряженность вражды была бы необъяснима, если бы Господь не приобрел влияния на широкие массы.

Вопрос о продолжительности первого периода общественного служения Христова составляет часть общей хронологической проблемы евангельской истории. Галилейский период заканчивается исповеданием Петра у Кесарии Филипповой (Мф 16:13 и слл., Мк 8:27 и слл., Лк 9:18 и слл.), за которым следует Преображение и путь на Страсти, неделя в Иерусалиме, смерть и воскресение. После перелома, каковым является исповедание Петра, течение событий ускоряется и быстро приводит к развязке. По времени, первый, Галилейский, период покрывает собою большую часть земного служения Христова. Вопрос о продолжительности земного служения Христова получал в науке, как в древности, так и в новое время, неодинаковое решение. У Иоанна, Пасха, праздник годового круга, упоминается, по крайней мере, три раза: 2:23, 6:4 и 11:55. Последняя Пасха есть Пасха Страстей, Кроме того, общее указание 5:1 также нередко относится к Пасхе. Отсюда вытекают традиционные три с половиною года общественного служения Христова. Если же праздник 5:1 не допускает отожествления с Пасхою, продолжительность общественного служения Христова сокращается на год . Так или иначе, события евангельской истории в Ин не могут быть умещены в хронологические рамки менее двух лет. С другой стороны, синоптические Евангелия, не содержащие никаких хронологических указаний после точных координат Лк 3:1-2, оставляют впечатление меньшей продолжительности евангельской истории. В критической науке, двум и более годам Ин часто противополагают один год синоптиков. При этом, в связи с общею оценкою Ин, «хронологии» синоптиков обычно отдается предпочтение. Это заключение о годовой продолжительности евангельской истории в повествовании синоптиков крупные представители современной библейской науки готовы признать поспешным. Они отправляются от сопоставления следующих евангельских текстов. В Мк 2:23 ученики Христовы, проходя с Господом засеянными полями, срывали зрелые (ср. Мф 12:1, Лк 6:1) колосья. В Мк 6:39, приступая к насыщению пятитысячной толпы в пустынном месте, Господь повелел ученикам рассадить присутствовавших «отделениями на зеленой траве» (ср. Ин 6:10). Зеленая трава в горячей Палестине бывает раннею весною. Если насыщение пяти тысяч имело место после того случая, который рассказан в Мк 2:23 и слл. (ср. тожественный порядок в хронологически-тщательном Лк: 6:1 и слл., 9:11-17), оно должно относиться к следующей весне. Этими соображениями хронология синоптиков приводится в согласие с хронологией Ин, и мы можем допустить, что первый, Галилейский, период служения Христова продолжался не менее полутора (а, может быть, и двух с половиною - ср. Ин 5:1) лет.

| |