Возвращение имен у соловецкого камня. Приход

В Москве в одиннадцатый раз прошла акция «Возвращение имен»: возле Соловецкого камня весь день читали имена жертв сталинских репрессий и призывали освободить тех, кого называют современными «политзаключенными». Организаторы из «Мемориала» подчеркивают, что за эти годы успели прочитать лишь половину 40-тысячного списка репрессированных москвичей. Участники акции рассказали “Ъ” о судьбе своих близких, арестованных в годы Большого Террора. А корреспондент “Ъ” Александр Черных изучил биографию доставшегося ему имени расстрелянного - и нашел родственную связь с министром финансов современной Франции.

«Мемориал» впервые провел акцию «Возвращение имен» в 2007 году - накануне Дня политических репрессий правозащитники встретились у Соловецкого камня, чтобы прочитать имена тех, кто был расстрелян в Москве в 1930-х годах. В этом году акция прошла в 39 городах, в том числе за рубежом. Участники получают листок с данными жертв из списка «Мемориала»: имя, возраст, профессия, дата смерти. «Возвращение имен» существует за счет пожертвований: в этом году в Москве на транспорт, обогреватели, лампады и чай-кофе для участников удалось собрать 460 тыс. рублей. Имена зачитывают 12 часов подряд, за это время к микрофону успевают подойти около 2 тыс. человек. Исполнительный директор «Мемориала» Елена Жемкова рассказала “Ъ”, что за 10 лет на Лубянской площади были названы около половины имен из 40-тысячного списка.

В Москве очередь к Соловецкому камню возникла еще до начала акции: в 10 часов утра здесь мерзли больше 30 человек. «Тот, кто не помнит своего прошлого, обречен на то, чтобы пережить его вновь,- выступила первой омбудсмен Татьяна Москалькова.- Поэтому накануне Дня памяти жертв политических репрессий у символа страшной трагедии нашего народа звучат имена тех, кто был убит в годы Большого террора». К полудню в очереди к микрофону стояли уже почти 500 человек. Из-за работ по реконструкции центра столицы места не хватало, поэтому очередь причудливо изгибалась на специально открытой строителями части площади. Из динамиков непрерывно лился поток имен и профессий: как будто надо площадью в морозном воздухе образовалась вторая, незримая очередь. «Читаешь эти листки, и на самом деле страшно,- признался в микрофон молодой мужчина.- Вы только вдумайтесь - Алексей Алексеевич Гусев, 35 лет, работник клуба Мытищинского вагоностроительного завода. Расстрелян 9 сентября 1937 года. На нас на всех лежит ответственность, чтобы это никогда больше не повторилось».

Чтобы сократить время ожидания, пришедшим в этом году выдавали листок лишь с одним именем, но многие вспоминали истории своей семьи: «Мой прапрадед Горяев Анисим не отдал в колхоз лошадь, был сослан в Сибирь, его жена и четверо детей никогда его больше не видели». «Мой прадед Мосийчук Кирилл жил на Украине, был раскулачен, в 1932 году был отправлен в тюрьму и через 3 месяца умер от дизентерии».

Игорь Евгеньевич Башмаков:

Это дядя моей мамы, Сергей Павлович Бутов, 1887 года рождения. Уроженец деревни Молчаново, Гжатского уезда Смоленской области. Советская власть и преследовала его и до террора 30-ых годов. В первый раз его отправили в тюрьму в 1918 году, за участие в Гжатском мятеже. Не знаю уж, правда он в нем участвовал или нет. Затем в 1930-ом был раскулачен, выслан на Урал. Но каким-то образом смог вернуться на родину, потом отправился в Москву, устроился работать на строительстве завода им. Сталина - сейчас это завод им. Лихачева.

Его забрали в 1937 году. По-видимому, его арестовали из-за соседей по бараку. Я в прошлом году был в Центральном архиве РФ на Пироговской улице, ознакомился с его делом. Там были показания восьми его соседей. Трое сообщили, что никаких политических разговоров он с ними не вел. А пятеро доложили, что он «вел контрреволюционную пропаганду», «выключал репродуктор, когда выступало руководство страны», ну и вообще говорил, что Советская власть никакая не народная. Последний документ о нем датируется 1940-м годом, что он находится в Таганской тюрьме. А потом его следы теряются.

В семье говорят, будто тетя получила какую-то справку о том, что ее муж умер от сердечной недостаточности - но проверить это невозможно, она давно умерла. Я подавал запросы в различные архивы, но везде сообщали, что информация о смерти и месте захоронения отсутствует. То есть, жил человек и нету человека, даже следы его канули. А между тем, у него было четверо сыновей. Двое погибли на фронтах Великой Отечественной, третий там же пропал без вести. Вот такая судьба у семьи.

Георгий Семенович Филиппов:

Это мой отец, Филиппов Семен Иосифович. Он родился в городе Моршанске в Тамбовской губернии. Было у него восемь детей и одна маленькая хлебная лавка, где все дети работали. Я родился в 1929 году, а в 1930-ом нас раскулачили и сослали в разные места Советского союза. Отца и его брата Ивана Иосифовича отправили в город Бугуруслан Оренбургской области, где они оба трудились. Один был счетоводом, другой бухгалтером. Но тут наступил 1937 год.

На Оренбургскую область местное НКВД получило так называемый «лимит» - сколько расстрелять, сколько посадить. И эти цифры даже перевыполнялись. Были арестованы все, на кого есть хоть какая-то зацепка. Так и вспомнили про отца.

Я хорошо помню, как забрали моего отца. Это было 1 ноября 1937 года. Мы с братом сидели дома, я уже учился в первом классе. Пришли два человека с ордером, который был подписан следователем НКВД, но не подписан прокурором. То есть, в нарушение даже сталинской конституции. Надо сказать, они вели себя терпимо - ничего не обыскивали, не трясли вещи. Отец взял было с собой хлеб, но ему сказали: «Не надо, не берите, с вами поговорят и отпустят, сегодня же вернетесь домой». Он с нами распрощался - и больше мы его не видели. Решением тройки он был осужден на 10 лет. Его отправили в Унжлаг в Горьковской области. Три года он перевыполнял нормы на лесозаготовках, но потом изнурительная работа его довела до инвалидности. В 1940 году вместо Ежова пришел Берия, начали надеяться на пересмотры дел. Он подал документы, и Оренбургский суд оправдал его. У меня есть все документы, и это решение суда тоже. Там написано - освободить от дальнейшего наказания ввиду отсутствия доказательств.

Но отца почему-то не отпустили. Он продолжал работать и скончался 30 декабря 1942 года. Мы с братом долго пытались найти его могилу и нашли примерное место захоронения. Это поселок Северный, бывшая Лапшанка, в Нижегородской области, где он по бумагам прожил последние дни в больнице.

Мне сейчас 88 лет, последний раз я туда ездил 5 лет назад. Мы с братом зажигали свечи, клали венки. Надо отдать должное администрации Варнавинского района и поселка Северного - они нас всегда встречали с братом, помогали доехать - а ведь это надо от станции ехать 50 километров. Очень их благодарю. И я очень рад, что президент Путин будет открывать памятник репрессированным, это очень большое дело. Это знак, что власть осуждает те события.

Я живу в Люберцах, у нас небольшое городское общество репрессированных, мы там вне политики, просто храним память о наших родителях. Сейчас я пишу статьи о своем отце, стараюсь больше общаться с молодежью, чтобы они помнили эту часть истории своей страны.

Дмитрий Павлович Гринчий:

Мой дед Яков был крестьянином в Харбине, но каким-то образом получил образование, стал железнодорожным инженером. Было у него трое сыновей, у всех в свидетельстве о рождении указаны разные железнодорожные станции КВЖД. Яков все средства вкладывал в образование детей. Его сын Павел - мой отец - выучился в Хабаровске. Так вот, отец в свои 26 лет стал начальником в авиаремонтных мастерских. Показатели были хорошие, начальство его заметило и вызвало в Москву. Так и так, нечего тебе делать, будешь начальник планового отдела службы гражданской авиации. Неслабо для 26 лет, да? Отец нас перевез, тут как раз я родился. Отец видел меня всего три месяца - а потом уехал обратно в Хабаровск, документы забрать. Думал, на пару дней уезжает. Но остановился перекинуться словами с бывшим соседом, пожал ему руку. А позже его взяли - сказали, видели, как ты за руку со шпионом здоровался. И все, 28 декабря 1937 подписали приговор о расстреле и 21 января его расстреляли.

Мать предупредили, она схватила меня и сбежала из служебной квартиры, три года она скиталась по углам, чтобы о ней забыли. Натерпелась, конечно, всякого, потом ее в артель по производству игрушек взяли, потом второй раз замуж вышла.

А братья отца жили в Ельце. Старшего, Георгия, расстреляли, а младшему, Алексею, было 15 лет - ну и ему всего 8 лет лагерей дали. Можно сказать, повезло. Но найти его потом мы так и не смогли, никакой информации о нем нет. Может он в лагере умер, может просто затерялся где, кто теперь скажет.

Традиционно многие из участников акции называют имена тех, кого они считают современными «политзаключенными». В прошлые годы это были осужденные по так называемому «Болотному делу», позже к ним добавились украинский режиссер Олег Сенцов и анархист Александр Кольченко, приговоренные к тюремному заключению по обвинению в терроризме. В этом году почти каждый третий выступавший называл имя председателя карельского отделения «Мемориала», историка Юрия Дмитриева, который десятилетиями искал места массовых расстрелов и восстанавливал в архивах имена убитых. “Ъ” подробно писал о его деле: по анонимному сообщению полиция обыскала дом господина Дмитриева, обнаружила на компьютере несколько фотографий его приемной дочери и посчитала одну из них «детской порнографией». Сам господин Дмитриев на суде объяснил, что фиксировал развитие девочки для врачей, так как она имеет проблемы со здоровьем. «Юрий Дмитриев как никто другой достоин того, чтобы открывать сегодня акцию, а вместо этого он находится в тюрьме по сфабрикованному обвинению»,- произнесла в микрофон одна из пришедших.

Корреспонденту “Ъ” достался листок с именем Александра Саимовича Бадулеску, 1889 года рождения. «Место работы: редактор-консультант “Издательского товарищества иностранных рабочих в СССР”, дата расстрела - 4 ноября 1937 года, 48 лет». За 4 часа ожидания в очереди к камню, в интернете удалось найти много дополнительной информации об этом человеке - и связать его с руководством современной Объединенной Европы.

Его настоящее имя было Гелберт Московичи - он действительно родился в Румынии в 1889 году, в семье еврея-иммигранта, участника войны с Османской империей 1877-78 годов. Гелберт учился в Высшей школе коммерции в Яссах, но вслед за старшим братом Илие увлекся социализмом. В 1906 году Гелберт стал членом левого кружка, сформировавшегося на основе газеты «Трудовая Румыния». Братья вступили в Социал-демократическую партию Румынии, где младший Московичи занимался Школой социалистического воспитания для молодых рабочих. Но в 1910 году Гелберт и Илие были призваны в армию и участвовали во Второй Балканской войне. Что интересно, в этот раз Румыния выступила уже на стороне Османской империи. Конфликт продолжался полтора месяца и унес жизни около 155 тыс. человек.

Вернувшись с войны, 21-летний Гелберт переехал в Бухарест, где начал работать в страховой компании - а попутно наладил связи с местными социалистами. Он писал пацифистские воззвания, был одним из руководителей профсоюза коммерческих служащих, дорос до членства в центральном партийном комитете. Но начинается Первая Мировая война, Германия занимает Румынию. Брат Илие уходит на войну и попадает в плен, а Гелберта дважды арестовывает немецкая военная администрация - сначала за манифест в поддержку Российской революции, затем за подготовку всеобщей забастовки, которая закончилась расстрелом рабочих. Гелберт сбегает в Австрию, где сближается с Коммунистическим молодежным интернационалом. В 1920 году он возвращается в Румынию и работает над организацией местной Коммунистической партии.

Тем временем, его брат Илие стал членом парламента от Социалистической партии. В 1920 году она организует всеобщую стачку в знак протеста против изменений законодательства, урезающих права профсоюзов. Военный трибунал приговорил старшего Московичи к 5 годам тюрьмы, но позже амнистировал. В это время часть членов Социалистической партии переходит в Коммунистическую, Илие не поддерживает это решение; братья оказываются противниками в политической борьбе.

В 1920 году анархист Макс Гольдштейн, щеголявший железным крюком вместо оторванной взрывом бомбы руки, заложил взрывчатку в румынский Сенат - погибли два сенатора и министр юстиции. Позже Гольдштейна схватят, в камере он объявит голодовку и умрет. Организовать взрыв ему помогал Леон Лихтинблау - а в некоторых источниках утверждается, что в теракте был замешан и Гелберт Московичи. Как бы то ни было, и Лихтинблау, и Московичи с женой Кларой уезжают в СССР. Там они берут псевдонимы - Гелберт и Клара становятся Александром и Анной Бадулеску, Лихтинблау превращается в Адольфа Кристина. В интернете удалось даже найти советскую брошюру 1921 года «В боярской Румынии», которую редактировал товарищ Александр Бадулеску. В брошюре подробно рассказывается о подвиге «товарища Макса» и пытках, которые он претерпевает в тюрьме.

С 1923 году Гелберт отвечает за румынское направление в Исполнительном Комитете Коминтерна - организации, объединявшей иностранные компартии, и готовящей мировую революцию. Интересно, что на родине его брат Илие в то же время активно противостоял усилению влияния Коминтерна на румынских левых. Впрочем, Сталин, усиливая свое влияние в партии, сначала добился исключения Троцкого из Коминтерна, а затем начал зачистку всей организации. В 1935 году Гелберта исключают из партии и изгоняют из Коминтерна, а в 1937 арестовывают за «участие в диверсионно-террористической организации». Через три месяца его расстреливают. Клара как ЧСИР получает пять лет и отправляется в знаменитый АЛЖИР - Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Там она и умерла в 1940 году. А Лихтинблау-Кристина расстреляли в 1938 году за «шпионскую провокаторскую деятельность».

Остается добавить пару слов о судьбе Илие Московичи. В Румынии он продолжил заниматься легальной политической борьбой, оставаясь сторонником левых идей, но при этом противником большевиков. В 1930-е годы он боролся с антисемитизмом и фашизмом, был одним из организаторов международной Лиги против войны и фашизма. В 1938 году в Румынии была принята новая Конституция, запретившая все партии, кроме правящего Национального фронта возрождения. Антисемитизм фактически стал государственной политикой, ультраправые газеты развернули против Московичи настоящую кампанию. Ветерану двух войн, ему отказали в выплате пенсии. И тем не менее, он продолжал критиковать большевиков и Советский Союз, выступая за социализм. Илие Московичи умер от болезни в 1943 году - и его похороны, по словам современников, стали «последним публичным протестом против фашистской тирании». Но и в эпоху правления коммуниста Николае Чаушеску имя Илие Московичи фактически оставалось под запретом.

Племянник Илие и Гелберта, Серж Московичи, в 1938 году из-за еврейского происхождения был исключен из лицея. В 1947 году эмигрировал во Францию и стал знаменитым на весь мир психологом, автором работ по психологии толпы. А его сын, экономист Пьер Московичи, сделал карьеру в политике. Начав в 1980-ых как член троцкистской группировки, он попал на работу в Министерство образования Франции. Позже он был избран в парламент, а в 2012-2014 годах был министром финансов Франции. Потомок расстрелянного в 1937 году «Александра Бадулеску» дважды избирался вице-президентом парламента ЕС, а сейчас занимает должность европейского комиссара по экономике, финансовым делам и налогооблажению.

Александр Черных

29 октября на Лубянской площади в Москве у Соловецкого камня Международное историко-просветительское и правозащитное общество «Мемориал» провело акцию «Возвращение имен», посвященную памяти жертв политических репрессий. Своим впечатлением делится .

Возвращение имен – это ежегодная акция, которую уже шестой раз устраивает общество «Мемориал».

С 10 утра до 10 вечера у Соловецкого камня зачитываются имена людей, расстрелянных НКВД в Москве (по большей части в 1936 – 1938 годах). Список включает в себя более 30 тысяч имен (все это – результат архивной работы Мемориала).

Зачитать не успели и четырех тысяч – за двенадцать часов. Имя, возраст, профессия, дата расстрела – вот и все, что было указано о каждом погибшем. Те, кто хотел (а хотели все пришедшие), брал листок с несколькими именами и зачитывал их у камня.

То, что из этого общего чтения получалось, потрясает. Вот они: философ и швея-надомница, грузчик и художник, крестьянин и железнодорожник, монахиня и партработник, всех возрастов, всех наций…

Расстрелян.

Расстреляна.

Расстрелян.

Я, как и все, ожидающие очереди своего чтения, простояла там около трех часов и, придя домой, не могла оторваться от продолжения – в прямой трансляции. Некоторые к полученному листку с именами незнакомых нам людей добавляли имена своих погибших родственников – тоже с минимальными подробностями их жизни.

Многие ограничивались чтением имен. Многие добавляли в конце «Вечная вам память!». Некоторые читали короткие молитвы. Просили прощения у невинно убиенных. Помощи у Бога, чтобы это не повторилось. Очень немногие проклинали тех, кто совершил это неслыханное злодеяние, – и даже тех, кто пытается его оправдать. Таких у нас до сих пор много. Не зачитывали приговоры, на основании которых всем, кого поминали, была назначена высшая мера. Мы знаем, что чаще всего это было ложное обвинение в шпионаже.

Не меньше, чем вся эта космическая панорама невинно убитых людей (при том, что оглашалась только малая часть имен и судеб погибших) потрясали те, кто зачитывали их имена. Глубокое, сосредоточенное состояние, которое у каждого выражалось по-своему. И чувство глубокого единства всех собравшихся: это наша общая память. Это общая память и нашей Церкви, и людей других верований и убеждений. У меня осталось чувство реального события: что-то в самом деле произошло. Воздух страны меняется, когда мы не соглашаемся второй раз уничтожить убитых – отказавшись от их памяти, от труда осмысления того, что случилось.

Без воскрешения памяти жертв у нашей страны нет будущего, в этом я уверена.

В первую очередь их память нам необходима, я думаю, а не обличение палачей – прямых, как судьи, доносчики, расстрельные команды и т.п., и косвенных, то есть тех, кто согласился на десятилетия предать их забвению.

Память об убитых важнее, и она сама обличает. Я уверена и в том, что тот, для кого история этого всенародного бедствия и великого преступления не стала глубоко личным делом, еще не совсем человек. Я могла бы извиниться за свою категоричность, но память о тех, чьи имена мы сегодня зачитывали, мне этого не позволяет.

Фото Михаила Моисеева

Для меня это самый важный день в календарном году. На Лубянской площади за чтением имен невинно убитых одновременно переживаешь и глубочайшее горе, и глубокое очищение, – как в древнегреческой трагедии. Никакое другое публичное событие не позволяет испытать подобного.

Очень важно, что читать имена приходят и те, для кого эти жертвы входят в личную, семейную память, и те, у кого таких «своих» погибших нет. У меня среди близких родных таких нет. И мне нравится, что это выходит за рамки семейной памяти, что мы читаем имена совершенно незнакомых людей. Иначе можно было бы представить все это как частное дело: потомки репрессированных, «обиженные» поминают «своих». А это дело общенациональное. Это горе – общее, даже если у тебя в семье никто не пострадал. Мне пришлось видеть – три раза – как человек, прочитав выпавшие ему имена, неожиданно говорил, что он пришел «с другой стороны»: его предки были из тех, кто преследовал этих людей и казнил. И он (она) приносили за них прощение. Каждый раз это было покаяние такой искренности и силы, что потрясало всех.

Такое действие – чтение списков имен – всем церковным людям хорошо знакомо. Мы это делаем на каждой литургии – пишем и читаем записки о здравии и об упокоении. Но есть огромная разница: люди, которых мы поминаем на богослужении, существуют в памяти. Эти имена не нужно «возвращать».

А здесь происходит именно это: возвращение из забвения, преодоление второй смерти, своего рода воскрешение. Ведь люди, которых мы поминаем на Лубянке, были убиты дважды. Сначала – физически, и тут же – убита самая память о них. Здесь как будто практиковалось древнее установление, которое было еще в императорском Риме – damnatio memoriae – проклятие памяти: когда уничтожали врага государства, врага Цезаря, ритуально уничтожали и самую память о нем. Его имя стиралось из всех документов, из всех надписей; портреты уничтожались. То же делалось и у нас в ХХ веке. И нужно помнить, что почти все согласились с этим. Так что, даже не будучи доносчиками или вертухаями, мы в этом уничтожении памяти участвовали. Читая и слушая имена погибших, мы пытаемся искупить эту общую вину. С этим, вероятно, связано это чувство очищения, катарсиса.

Меня восхищает, что на этих чтениях, из года в год, звучит нота скорби и покаяния. И глубокой задумчивости о том, что произошло. Настроений мести и возмездия нет. Это все отходит на задний план. И если кто-то пытается провозгласить что-то вроде «не забудем, не простим», никто не подхватывает: это совсем не отвечает общему тону.

Я сейчас читаю дона Карло Ньокки – это итальянский святой XX века. Ему пришлось во время войны быть в России с итальянскими войсками. И вот что он в начале войны пишет о русском народе: «Этот народ еще совсем не понял своего глубокого, почти адского мучения. Для него оно пока расплывчато и противоречиво».

Мне кажется, у нас так и не поняли, что то, куда страна попала в ХХ веке, – действительно почти адское мучение, причем не только для тех, кого травили и убивали, но и вообще для всех. Именно на этом фоне непонимания, неосознания происшедшего можно понять, почему у нас появляется ностальгия по сталинским временам.

Сегодня много говорится о том, как найти нечто, связующее всех, обрести народное единство. И задача выглядит неисполнимой: как, на чем всех помирить?

Настоящее, таинственное единство вы чувствуете здесь, на Лубянке, в очереди пришедших читать имена убитых. Это связывает людей по-настоящему. Это единство, в котором есть любовь друг к другу, доверие друг к другу, уважение друг к другу. Мы чувствуем, что делаем одно дело, и это дело – не только желание вспомнить тех, кто убит и забыт. Пришедших связывает своего рода общая вера, общее представление о мире. И мы собрались, чтобы эту веру исповедовать. Приблизительно ее можно определить так: организованное насилие над человеком недопустимо и ничем не может быть оправдано; жестокость во имя чего бы то ни было ненавистна; жизнью человека никому не позволено пренебрегать. Вот это настоящее, не придуманное, не устроенное по приказу единение людей.

Для просмотра нажмите на любое изображение. Для перехода пользуйтесь стрелками или нажимайте на номер изображения в просмотрщике.

30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. Дата была выбрана в память о голодовке, которую 30 октября 1974 года начали узники мордовских и пермских лагерей. Политзаключенные объявили ее в знак протеста против политических репрессий в СССР.

30 октября 1990 года на Лубянской площади в Москве был открыт Соловецкий камень, доставленный в Москву по инициативе общества «Мемориал» с Соловецких островов, где в начале 1920-х годов находился лагерь особого назначения, (СЛОН), положивший начало системе сталинских лагерей.

В Санкт-Петербурге Соловецкий камень был установлен на Троицкой площади в 2002 году. Каждый год в День памяти жертв политических репрессий у Соловецкого камня проходит митинг родственников
репрессированных.

Ежегодно в День памяти жертв политических репрессий активисты правозащитного центра «Мемориал» проводят у Соловецкого камня акцию «Возвращение имен», в ходе которой читают имена и фамилии репрессированных.

Ко Дню памяти поминают и почитают людей, пострадавших от репрессий советского времени. Тысячи людей в стране собираются, чтобы читать их имена.

По Петербургской традиции, мы читаем имена на Троицкой площади, на Левашовском мемориальном кладбище, в саду Фонтанного Дома у музея Анны Ахматовой.

Второй год церемония чтения имен «Хотелось бы всех поименно назвать…» включается в городской План проведения в Санкт-Петербурге общегородских мероприятий, посвященных Дню памяти жертв политических реп рессий. Акцию поддерживает Петербургская митрополия.

Каждый, принимающий участие в чтении, может принести фото человека, память о котором он хочет сохранить, прочитать страницу из «Ленинградского мартиролога» и сохранить её на память, может зажечь свечу памяти, назвать имена своих родных и близких, пострадавших от репрессий. Священники совершают заупокойную литию по погибшим. В Петербурге чтение имен совершалось с 12 до 20 часов, и совершались три литии: в 13, 15, и 17 часов.

В 15 часов литию на Троицкой площади у Соловецкого камня служил отец Александр Степанов. На фото можно увидеть и некоторых прихожан храма св Анастасии Узорешительницы. На одном из фото мы видим перед читающей имена петербурженкой толстенную стопу бумажных листов, более тысячи. Так вот, на каждой такой странице - десятки имен расстрелянных людей. А если бы эти люди были живы, и родили детей и внуков, то их имена выросли бы в стопу в человеческий рост, и не было бы этих горестных чтений, этих заупокойных литий, и наша страна была бы совсем другой. Но этого не случилось.

Михаил Рыбаков

• Предыдущая статья Архиерейская литургия в престольный праздник
• Следующая статья