Кто такая мария кикоть. Мария Кикоть: Исповедь бывшей послушницы

12.04.2019 -

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Отец мой был известный в свое время следователь. Ему поручали много
важных дел, и потому он часто отлучался от семейства, а дома оставались
мать, я и прислуга.
Матушка моя тогда была еще очень молода, а я -- маленький мальчик.
При том случае, о котором я теперь хочу рассказать, -- мне было всего
только пять лет.
Была зима, и очень жестокая. Стояли такие холода, что в хлевах
замерзали ночами овцы, а воробьи и галки падали на мерзлую землю окоченелые.
Отец мой находился об эту пору по служебным обязанностям в Ельце и не обещал
приехать домой даже к Рождеству Христову, а потому матушка собралась сама к
нему съездить, чтобы не оставить его одиноким в этот прекрасный и радостный
праздник. Меня, по случаю ужасных холодов, мать не взяла с собою в дальнюю
дорогу, а оставила у своей сестры, а моей тетки, которая была замужем за
одним орловским помещиком, про которого ходила невеселая слава. Он был очень
богат, стар и жесток. В характере у него преобладали злобность и
неумолимость, и он об этом нимало не сожалел, а, напротив, даже щеголял
этими качествами, которые, по его мнению, служили будто бы выражением
мужественной силы и непреклонной твердости духа.
Такое же мужество и твердость он стремился развить в своих детях, из
которых один сын был мне ровесник.
Дядю боялись все, а я всех более, потому что он и во мне хотел "развить
мужество", и один раз, когда мне было три года и случилась ужасная гроза,
которой я боялся, он выставил меня одного на балкон и запер дверь, чтобы
таким уроком отучить меня от страха во время грозы.
Понятно, что я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым
страхом, но мне, повторяю, тогда было пять лет, и мои желания не принимались
в расчет при соображении обстоятельств, которым приходилось подчиняться.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В имении дяди был огромный каменный дом, похожий на замок. Это было
претенциозное, но некрасивое и даже уродливое двухэтажное здание с круглым
куполом и с башнею, о которой рассказывали страшные ужасы. Там когда-то жил
сумасшедший отец нынешнего помещика, потом в его комнатах учредили аптеку.
Это также почему-то считалось страшным; но всего ужаснее было то, что
наверху этой башни, в пустом, изогнутом окне были натянуты струны, то есть
была устроена так называемая "Эолова арфа". Когда ветер пробегал по струнам
этого своевольного инструмента, струны эти издавали сколько неожиданные,
столько же часто странные звуки, переходившие от тихого густого рокота в
беспокойные нестройные стоны и неистовый гул, как будто сквозь них пролетал
целый сонм, пораженный страхом, гонимых духов. В доме все не любили эту арфу
и думали, что она говорит что-то такое здешнему грозному господину и он не
смеет ей возражать, но оттого становится еще немилосерднее и жесточе... Было
несомненно примечено, что если ночью срывается буря и арфа на башне гудит
так, что звуки долетают через пруды и парки в деревню, то барин в ту ночь не
спит и наутро встает мрачный и суровый и отдает какое-нибудь жестокое
приказание, приводившее в трепет сердца всех его многочисленных рабов.
В обычаях дома было, что там никогда и никому никакая вина не
прощалась. Это было правило, которое никогда не изменялось, не только для
человека, но даже и для зверя или какого-нибудь мелкого животного. Дядя не
хотел знать милосердия и не любил его, ибо почитал его за слабость.
Неуклонная строгость казалась ему выше всякого снисхождения.
Оттого в доме и во всех обширных деревнях, принадлежащих этому богатому
помещику, всегда царила безотрадная унылость, которую с людьми разделяли и
звери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и
травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные
собаки, которые брали медведей. Этих собак называли "пьявками". Они
впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что
медведь, в которого впивалась зубами пьявка, убивал ее ударом своей ужасной
лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от
зверя живая.
Теперь, когда на медведей охотятся только облавами или с рогатиной,
порода собак-пьявок, кажется, совсем уже перевелась в России; но в то время,
о котором я рассказываю, они были почти при всякой хорошо собранной, большой
охоте. Медведей в нашей местности тогда тоже было очень много, и охота за
ними составляла большое удовольствие.
Когда случалось овладевать целым медвежьим гнездом, то из берлоги брали
и привозили маленьких медвежат. Их обыкновенно держали в большом каменном
сарае с маленькими окнами, проделанными под самой крышей. Окна эти были без
стекол, с одними толстыми, железными решетками. Медвежата, бывало, до них
вскарабкивались друг по дружке и висели, держась за железо своими цепкими,
когтистыми лапами. Только таким образом они и могли выглядывать из своего
заключения на вольный свет Божий.
Когда нас выводили гулять перед обедом, мы больше всего любили ходить к
этому сараю и смотреть на выставлявшиеся из-за решеток смешные мордочки
медвежат. Немецкий гувернер Кольберг умел подавать им на конце палки кусочки
хлеба, которые мы припасали для этой цели за своим завтраком.
За медведями смотрел и кормил их молодой доезжачий, по имени Ферапонт;
но, как это имя было трудно для простонародного выговора, то его произносили
"Храпон", или еще чаще "Храпошка". Я его очень хорошо помню: Храпошка был
среднего роста, очень ловкий, сильный и смелый парень лет двадцати пяти.
Храпон считался красавцем -- он был бел, румян, с черными кудрями и с
черными же большими глазами навыкате. К тому же он был необычайно смел. У
него была сестра Аннушка, Которая состояла в поднянях, и она рассказывала
нам презанимательные вещи про смелость своего удалого брата и про его
необыкновенную дружбу с медведями, с которыми он зимою и летом спал вместе в
их сарае, так что они окружали его со всех сторон и клали на него свои
головы, как на подушку.
Перед домом дяди, за широким круглым цветником, окруженным расписною
решеткою, были широкие ворота, а против ворот посреди куртины было вкопано
высокое, прямое, гладко выглаженное дерево, которое называли "мачта". На
вершине этой мачты был прилажен маленький помостик, или, как его называли,
"беседочка".
Из числа пленных медвежат всегда отбирали одного "умного", который
представлялся наиболее смышленым и благонадежным по характеру. Такого
отделяли от прочих собратий, и он жил на воле, то есть ему дозволялось
ходить по двору и по парку, но главным образом он должен был содержать
караульный пост у столба перед воротами. Тут он и проводил большую часть
своего времени, или лежа на соломе у самой мачты, или же взбирался по ней
вверх до "беседки" и здесь сидел или тоже спал, чтобы к нему не приставали
ни докучные люди, ни собаки.
Жить такою привольною жизнью могли не все медведи, а только некоторые,
особенно умные и кроткие, и то не во всю их жизнь, а пока они не начинали
обнаруживать своих зверских, неудобных в общежитии наклонностей, то есть
пока они вели себя смирно и не трогали ни кур, ни гусей, ни телят, ни
человека.
Медведь, который нарушал спокойствие жителей, немедленно же был
осуждаем на смерть, и от этого приговора его ничто не могло избавить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Отбирать "смышленого медведя" должен был Храпон. Так как он больше всех
обращался с медвежатами и почитался большим знатоком их натуры, то понятно,
что он один и мог это сделать. Храпон же и отвечал за то, если сделает
неудачный выбор, -- но он с первого же раза выбрал для этой роли удивительно
способного и умного медведя, которому было дано необыкновенное имя: медведей
в России вообще зовут "мишками", а этот носил испанскую кличку "Сганарель".
Он уже пять лет прожил на свободе и не сделал еще ни одной "шалости". Когда
о медведе говорили, что "он шалит", это значило, что он уже обнаружил свою
зверскую натуру каким-нибудь нападением-
Тогда "шалуна" сажали на некоторое время в "яму", которая была устроена
на широкой поляне между гумном и лесом, а через некоторое время его
выпускали (он сам вылезал по бревну) на поляну и тут его травили "молодыми
пьявками" (то есть подрослыми щенками медвежьих собак). Если же щенки не
умели его взять и была опасность, что зверь уйдет в лес, то тогда стоявшие в
запасном "секрете" два лучших охотника бросались на него с отборными
опытными сворами, и тут делу наставал конец.
Если же эти собаки были так неловки, что медведь мог прорваться "к
острову" (то есть к лесу), который соединялся с обширным брянским полесьем,
то выдвигался особый стрелок, с длинным и тяжелым кухенрейтеровским
штуцером, и, прицелясь "с сошки", посылал медведю смертельную пулю.
Чтобы медведь когда-либо ушел от всех этих опасностей, такого случая
еще никогда не было, да страшно было и подумать, если бы это могло
случиться: тогда всех в том виноватых ждали бы смертоносные наказания.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ум и солидность Сганареля сделали то, что описанной потехи, или
медвежьей казни, не было уже целые пять лет. В это время Сганарель успел
вырасти и сделался большим, матерым медведем, необыкновенной силы, красоты и
ловкости. Он отличался круглою, короткою мордою и довольно стройным
сложением, благодаря которому напоминал более колоссального грифона или
пуделя, чем медведя. Зад у него был суховат и покрыт невысокою лоснящеюся
шерстью, но плечи и загорбок были сильно развиты и покрыты длинною и
мохнатою растительностью. Умен Сганарель был тоже как пудель и знал
некоторые замечательные для зверя его породы приемы: он, например, отлично и
легко ходил на двух задних лапах, подвигаясь вперед передом и задом, умел
бить в барабан, маршировал с большою палкою, раскрашенною в виде ружья, а
также охотно и даже с большим удовольствием таскал с мужиками самые тяжелые
кули на мельницу и с своеобразным шиком пресмешно надевал себе на голову
высокую мужичью островерхую шляпу с павлиным пером или с соломенным пучком
вроде султана.
Но пришла роковая пора -- звериная натура взяла свое и над Сганарелем.
Незадолго перед моим прибытием в дом дяди тихий Сганарель вдруг провинился
сразу несколькими винами, из которых притом одна была другой тяжче.
Программа преступных действий у Сганареля была та же самая, как и у
всех прочих: для первоученки он взял и оторвал крыло гусю; потом положил
лапу на спину бежавшему за маткою жеребенку и переломил ему спину; а
наконец: ему не понравились слепой старик и его поводырь, и Сганарель
принялся катать их по снегу, причем пооттоптал им руки и ноги.
Слепца с его поводырем взяли в больницу, а Сганареля велели Храпону
отвести и посадить в яму, откуда был только один выход -- на казнь...
Анна, раздевая вечером меня и такого же маленького в то время моего
двоюродного брата, рассказала нам, что при отводе Сганареля в яму, в которой
он должен был ожидать смертной казни, произошли очень большие
трогательности. Храпон не продергивал в губу Сганареля "больнички", или
кольца, и не употреблял против него ни малейшего насилия, а только сказал:
-- Пойдем, зверь, со мною.
Медведь встал и пошел, да еще что было смешно -- взял свою шляпу с
соломенным султаном и всю дорогу до ямы шел с Храпоном обнявшись, точно два
друга.
Они таки и были друзьями.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Храпону было очень жаль Сганареля, но он ему ничем пособить не мог.
Напоминаю, что там, где это происходило, никому никогда никакая провинность
не прощалась, и скомпрометировавший себя Сганарель непременно должен был
заплатить за свои увлечения лютой смертью.
Травля его назначалась как послеобеденное развлечение для гостей,
которые обыкновенно съезжались к дяде на Рождество. Приказ об этом был уже
отдан на охоте в то же самое время, когда Храпону было велено отвести
виновного Сганареля и посадить его в яму.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В яму медведей сажали довольно просто. Люк, или творило ямы,
обыкновенно закрывали легким хворостом, накиданным на хрупкие жерди, и
посыпали эту покрышку снегом. Это было маскировано так, что медведь не мог
заметить устроенной ему предательской ловушки. Покорного зверя подводили к
этому месту и заставляли идти вперед. Он делал шаг или два и неожиданно
проваливался в глубокую яму, из которой не было никакой возможности выйти.
Медведь сидел здесь до тех пор, пока наступало время его травить. Тогда в
яму опускали в наклонном положении длинное, аршин семи, бревно, и медведь
вылезал по этому бревну наружу. Затем начиналась травля. Если же случалось,
что сметливый зверь, предчувствуя беду, не хотел выходить, то его понуждали
выходить, беспокоя длинными шестами, на конце которых были острые железные
наконечники, бросали зажженную солому или стреляли в него холостыми зарядами
из ружей и пистолетов.
Храпон отвел Сганареля и заключил его под арест по этому же самому
способу, но сам вернулся домой очень расстроенный и опечаленный. На свое
несчастие, он рассказал своей сестре, как зверь шел с ним "ласково" и как
он, провалившись сквозь хворост в яму, сел там на днище и, сложив передние
лапы, как руки, застонал, точно заплакал.
Храпон открыл Анне, что он бежал от этой ямы бегом, чтобы не слыхать
жалостных стонов Сганареля, потому что стоны эти были мучительны и
невыносимы для его сердца.
-- Слава Богу, -- добавил он, -- что не мне, а другим людям велено в
него стрелять, если он уходить станет. А если бы мне то было приказано, то я
лучше бы сам всякие муки принял, но в него ни за что бы не выстрелил.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а
Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и
сказал: "Молодец Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши.
Это значило, что дядя требует к себе своего камердинера Устина
Петровича, старичка из пленных французов двенадцатого года.
Устин Петрович, иначе Жюстин, явился в своем чистеньком лиловом фрачке
с серебряными пуговицами, и дядя отдал ему приказание, чтобы к завтрашней
"садке", или охоте на Сганареля, стрелками в секретах были посажены Флегонт
-- известнейший стрелок, который всегда бил без промаха, а другой Храпошка.
Дядя, очевидно, хотел позабавиться над затруднительною борьбою чувств
бедного парня. Если же он не выстрелит в Сганареля или нарочно промахнется,
то ему, конечно, тяжело достанется, а Сганареля убьет вторым выстрелом
Шлегонт, который никогда не дает промаха.
Устин поклонился и ушел передавать приказание, а мы, дети, сообразили,
что мы наделали беды и что во всем этом есть что-то ужасно тяжелое, так что
Бог знает, как это и кончится. После этого нас не занимали по достоинству ни
вкусный рождественский ужин, который справлялся "при звезде", за один раз с
обедом, ни приехавшие на ночь гости, из коих с некоторыми были и Дети.
Нам было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себе
решить, кого из них двух мы больше жалеем.
Оба мы, то есть я и мой ровесник -- двоюродный брат, долго ворочались в
своих кроватках. Оба мы заснули поздно, спали дурно и вскрикивали, потому
что нам обоим представлялся медведь. А когда няня нас успокоивала, что
медведя бояться уже нечего, потому что он теперь сидит в яме, а завтра его
убьют, то мною овладевала еще большая тревога.
Я даже просил у няни взразумления: нельзя ли мне помолиться за
Сганареля? Но такой вопрос был выше религиозных соображений старушки, и она,
позевывая и крестя рот рукою, отвечала, что наверно она об этом ничего не
знает, так как ни разу о том у священника не спрашивала, но что, однако,
медведь -- тоже Божие создание, и он плавал с Ноем в ковчеге.
Мне показалось, что напоминание о плаванье в ковчеге вело как будто к
тому, что беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на
одних людей, а также и на прочие Божьи создания, и я с детскою верою стал в
моей кроватке на колени и, припав лицом к подушке, просил величие Божие не
оскорбиться моею жаркою просьбою и пощадить Сганареля.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступил день Рождества. Все мы были одеты в праздничном и вышли с
гувернерами и боннами к чаю. В зале, кроме множества родных и гостей, стояло
духовенство: священник, дьякон и два дьячка.
Когда вошел дядя, причт запел "Христос рождается". Потом был чай, потом
вскоре же маленький завтрак и в два часа ранний праздничный обед. Тотчас же
после обеда назначено было отправляться травить Сганареля. Медлить было
нельзя, потому что в эту пору рано темнеет, а в темноте травля невозможна и
медведь легко может скрыться из вида.
Исполнилось все так, как было назначено. Нас прямо из-за стола повели
одевать, чтобы везти на травлю Сганареля. Надели наши заячьи шубки и
лохматые, с круглыми подошвами, сапоги, вязанные из козьей шерсти, и повели
усаживать в сани. А у подъездов с той и с другой стороны дома уже стояло
множество длинных больших троечных саней, покрытых узорчатыми коврами, и тут
же два стременных держали под уздцы дядину верховую английскую рыжую лошадь,
по имени Щеголиха.
Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и, как
только он сел на седло, покрытое черною медвежьею шкурою с пахвами и
паперсями, убранными бирюзой и "змеиными головками", весь наш огромный поезд
тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место
травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к
обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью
верховых охотников и вдали замыкалось лесом.
У самого леса были сделаны секреты или тайники за кустами, и там должны
были находиться Флегонт и Храпошка.
Тайников этих не было видно, и некоторые указывали только на едва
заметные "сошки", с которых один из стрелков должен был прицелиться и
выстрелить в Сганареля.
Яма, где сидел медведь, тоже была незаметна, и мы поневоле
рассматривали красивых вершников, у которых за плечом было разнообразное, но
красивое вооружение: были шведские Штрабусы, немецкие Моргенраты, английские
Мортимеры и варшавские Колеты.
Дядя стоял верхом впереди цепи. Ему подали в руки свору от двух
сомкнутых злейших "пьявок", а перед ним положили у орчака на вальтрап белый
платок.
Молодые собаки, для практики которых осужден был умереть провинившийся
Сганарель, были в огромном числе и все вели себя крайне самонадеянно,
обнаруживая пылкое нетерпение и недостаток выдержки. Они визжали, лаяли,
прыгали и путались на сворах вокруг коней, на которых сидели одетые в
форменное платье доезжачие, а те беспрестанно хлопали арапниками, чтобы
привести молодых, не помнивших себя от нетерпения псов к повиновению. Все
это кипело желанием броситься на зверя, близкое присутствие которого собаки,
конечно, открыли своим острым природным чутьем.
Настало время вынуть Сганареля из ямы и пустить его на растерзание!
Дядя махнул положенным на его вальтрап белым платком и сказал: "Делай!"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Из кучки охотников, составлявших главный штаб дяди, выделилось человек
десять и пошли вперед через поле.
Отойдя шагов двести, они остановились и начали поднимать из снега
длинное, не очень толстое бревно, которое до сей поры нам издалека нельзя
было видеть.
Это происходило как раз у самой ямы, где сидел Сганарель, но она тоже с
нашей далекой позиции была незаметна.
Дерево подняли и сейчас же спустили одним концом в яму. Оно было
спущено с таким пологим уклоном, что зверь без затруднения мог выйти по нем,
как по лестнице.
Другой конец бревна опирался на край ямы и торчал из нее на аршин.
Все глаза были устремлены на эту предварительную операцию, которая
приближала к самому любопытному моменту. Ожидали, что Сганарель сейчас же
должен был показаться наружу; но он, очевидно, понимал в чем дело и ни за
что не шел.
Началось гонянье его в яме снежными комьями и шестами с острыми
наконечниками, послышался рев, но зверь не шел из ямы. Раздалось несколько
холостых выстрелов, направленных прямо в яму, но Сганарель только сердитее
зарычал, а все-таки по-прежнему не показывался.
Тогда откуда-то из-за цепи вскачь подлетели запряженные в одну лошадь
простые навозные дровни, на которых лежала куча сухой ржаной соломы.
Лошадь была высокая, худая, из тех, которых употребляли на ворке для
подвоза корма с гуменника, но, несмотря на свою старость и худобу, она
летела, поднявши хвост и натопорщив гриву. Трудно, однако, было определить:
была ли ее теперешняя бодрость остатком прежней молодой удали, или это
скорее было порождение страха и отчаяния, внушаемых старому коню близким
присутствием медведя? По-видимому, последнее имело более вероятия, потому
что лошадь была взнуздана, кроме железных удил, еще острою бечевкою, которою
и были уже в кровь истерзаны ее посеревшие губы. Она и неслась и металась в
стороны так отчаянно, что управлявший ею конюх в одно и то же время драл ей
кверху голову бечевой, а другою рукою немилосердно стегал ее толстою
нагайкою.
Но, как бы там ни было, солома была разделена на "три кучи, разом
зажжена и разом же с трех сторон скинута, зажженная, в яму. Вне пламени
остался только один тот край, к которому было приставлено бревно.
Раздался оглушительный, бешеный рев, как бы смешанный вместе со стоном,
но... медведь опять-таки не показывался.
До нашей цепи долетел слух, что Сганарель весь "опалился" и что он
закрыл глаза лапами и лег вплотную в угол к земле, так что "его не
стронуть".
Ворковая лошадь с разрезанными губами понеслась опять вскачь назад...
Все думали, что это была посылка за новым привозом соломы. Между зрителями
послышался укоризненный говор: зачем распорядители охоты не подумали ранее
припасти столько соломы, чтобы она была здесь с излишком. Дядя сердился и
кричал что-то такое, чего я не мог разобрать за всею поднявшеюся в это время
у людей суетою и еще более усилившимся визгом собак и хлопаньем арапников.
Но во всем этом виднелось нестроение и был, однако, свой лад, и
ворковая лошадь уже опять, метаясь и храпя, неслась назад к яме, где залег
Сганарель, но не с соломою: на дровнях теперь сидел Ферапонт.
Гневное распоряжение дяди заключалось в том, чтобы Храпошку спустили в
яму и чтобы он сам вывел оттуда своего друга на травлю...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

И вот Ферапонт был на месте. Он казался очень взволнованным, но
действовал твердо и решительно, Нимало не сопротивляясь барскому приказу, он
взял с дровней веревку, которою была прихвачена привезенная минуту тому
назад солома, и привязал эту веревку одним концом около зарубки верхней
части бревна. Остальную веревку Ферапонт взял в руки и, держась за нее, стал
спускаться по бревну, на ногах, в яму...
Страшный рев Сганареля утих и заменился глухим ворчанием.
Зверь как бы жаловался своему другу на жестокое обхождение с ним со
стороны людей; но вот и это ворчание сменилось совершенной тишиной.
-- Обнимает и лижет Храпошку, -- крикнул один из людей, стоявших над
ямой.
Из публики, размещавшейся в санях, несколько человек вздохнули, другие
поморщились.
Многим становилось жалко медведя, и травля его, очевидно, не обещала им
большого удовольствия. Но описанные мимолетные впечатления внезапно были
прерваны новым событием, которое было еще неожиданнее и заключало в себе
новую трогательность.
Из творила ямы, как бы из преисподней, показалась курчавая: олова
Храпошки в охотничьей круглой шапке. Он взбирался наверх опять тем же самым
способом, как и спускался, то есть Ферапонт шел на ногах по бревну,
притягивая себя к верху крепко завязанной концом наруже веревки. Но Ферапонт
выходил не
один: рядом с ним, крепко с ним обнявшись и положив ему на плечо
большую косматую лапу, выходил и Сганарель... Медведь был не в духе и не в
авантажном виде. Пострадавший и изнуренный, по-видимому не столько от
телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно
напоминал короля Лира. Он сверкал исподлобья налитыми кровью и полными гнева
и негодования глазами. Так же, как Лир, он был и взъерошен, и местами
опален, а местами к нему пристали будылья соломы. Вдобавок же, как тот
несчастный венценосец, Сганарель, по удивительному случаю, сберег себе и
нечто вроде венца. Может быть, любя Шерапонта, а может быть, случайно, он
зажал у себя под мышкой шляпу, которою Храпошка его снабдил и с которою он
же поневоле столкнул Сганареля в яму. Медведь сберег этот дружеский дар,
и... теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятиях друга,
он, как только стал на землю, сейчас же вынул из-под мышки жестоко измятую
шляпу и положил ее себе на макушку...
Эта выходка многих насмешила, а другим зато мучительно было ее видеть.
Иные даже поспешили отвернуться от зверя, которому сейчас же должна была
последовать злая кончина.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тем временем, как все это происходило, псы взвыли и взметались до
потери всякого повиновения. Даже арапник не оказывал на них более своего
внушающего действия. Щенки и старые пьявки, увидя Сганареля, поднялись на
задние лапы и, сипло воя и храпя, задыхались в своих сыромятных ошейниках; а
в это же самое время Храпошка уже опять мчался на ворковом одре к своему
секрету под лесом. Сганарель опять остался один и нетерпеливо дергал лапу,
за которую случайно захлестнулась брошенная Храпошкой веревка, прикрепленная
к бревну. Зверь, очевидно, хотел скорее ее распутать или оборвать и догнать
своего друга, но у медведя, хотя и очень смышленого, ловкость все-таки была
медвежья, и Сганарель не распускал, а только сильнее затягивал петлю на
лапе.
Видя, что дело не идет так, как ему хотелось, Сганарель дернул веревку,
чтобы ее оборвать, но веревка была крепка и не оборвалась, а лишь бревно
вспрыгнуло и стало стоймя в яме. Он на это оглянулся; а в то самое мгновение
две пущенные из стаи со своры пьявки достигли его, и одна из них со всего
налета впилась ему острыми зубами в загорбок.
Сганарель был так занят с веревкой, что не ожидал этого и в первое
мгновение как будто не столько рассердился, сколько удивился такой наглости;
но потом, через полсекунды, когда пьявка хотела перехватить зубами, чтобы
впиться еще глубже, он рванул ее лапою и бросил от себя очень далеко и с
разорванным брюхом. На окровавленный снег тут же выпали ее внутренности, а
другая собака была в то же мгновение раздавлена под его задней лапой... Но
что было всего страшнее и всего неожиданнее, это то, что случилось с
бревном. Когда Сганарель сделал усиленное движение лапою, чтобы отбросить от
себя впившуюся в него пьявку, он тем же самым движением вырвал из ямы крепко
привязанное к веревке бревно, и оно полетело пластом в воздухе. Натянув
веревку, оно закружило вокруг Сганареля, как около своей оси, и, чертя одним
концом по снегу, на первом же обороте размозжило и положило на месте не двух
и не трех, а целую стаю поспевавших собак. Одни из них взвизгнули и
копошились из снега лапками, а другие, как кувырнулись, так и вытянулись.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Зверь или был слишком понятлив, чтобы не сообразить, какое хорошее
оказалось в его обладании оружие, или веревка, охватившая его лапу, больно
ее резала, но он только взревел и, сразу перехватив веревку в самую лапу,
еще так наподдал бревно, что оно поднялось и вытянулось в одну
горизонтальную линию с направлением лапы, державшей веревку, и загудело, как
мог гудеть сильно пущенный колоссальный волчок. Все, что могло попасть под
него, непременно должно было сокрушиться вдребезги. Если же веревка
где-нибудь, в каком-нибудь пункте своего протяжения оказалась бы
недостаточно прочною и лопнула, то разлетевшееся в центробежном направлении
бревно, оторвавшись, полетело бы вдаль, Бог весть до каких далеких пределов,
и на этом полете непременно сокрушит все живое, что оно может встретить.
Все мы, люди, все лошади и собаки, на всей линии и цепи, были в
страшной опасности, и всякий, конечно, желал, чтобы для охранения его жизни
веревка, на которой вертел свою колоссальную пращу Сганарель, была крепка.
Но какой, однако, все это могло иметь конец? Этого, впрочем, не пожелал
дожидаться никто, кроме нескольких охотников и двух стрелков, посаженных и
секретных ямах у самого леса. Вся остальная публика, то есть все гости и
семейные дяди, приехавшие на эту потеху в качестве фителей, не находили
более в случившемся ни малейшей потехи. Все в перепуге велели кучерам как
можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня
и перегоняя друг друга, помчались к дому.
В спешном и беспорядочном бегстве по дороге было несколько
столкновений, несколько падений, немного смеха и немало перепугов. Выпавшим
из саней казалось, что бревно оторвалось от веревки и свистит, пролетая над
их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.
Но гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те
немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более
страшное...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Никаких собак нельзя было пускать на Сганареля. Ясно было, что при его
страшном вооружении бревном он мог победить все великое множество псов без
малейшего для себя вреда. А медведь, вертя свое бревно и сам за ним
поворачиваясь, прямо подавался к лесу, и смерть его ожидала только здесь, у
секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.
Меткая пуля все могла кончить смело и верно.
Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в
дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.
В ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из-за которых
торчали на сошках наведенные на него дула кухенрейтеровских штуцеров
Храпошки и Флегонта, веревка, на которой летало бревно, неожиданно лопнула
и... как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь,
потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.
Перед оставшимися на поле вдруг сформировалась новая живая и страшная
картина: бревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете
Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим
концом в дальнем сугробе; Сганарель тоже не терял времени. Перекувырнувшись
три или четыре раза, он прямо попал за снежный валик Храпошки...
Сганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью,
хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул
выстрел, и... медведь убежал в лес, а Храпошка... упал без чувств.
Его подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране
его было также несколько медвежьей шерсти.
Флегонт не потерял звания первого стрелка, но он стрелял впопыхах из
тяжелого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться. Притом же на
дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скручены...
При таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было
считать в своем роде замечательным.
Тем не менее -- Сганарель ушел. Погоня за ним по лесу в этот же самый
вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь
для всех законом, просияло совсем иное настроение.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен
и суров более, чем обыкновенно. Перед тем как сойти у крыльца с лошади, он
отдал приказ завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы
он не мог скрыться.
Правильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие
результаты.
Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно
было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той
оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот
очутился с ним вместе, и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях.
Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения,
что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять
своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.
Всем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому
предположению много вероятности.
Так думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно
толковали теперь и все гости.
Прислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в
большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку, мы
разделяли и общие подозрения и общий страх пред тем, что может ждать
Ферапонта.
На первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца
к себе "на половину", до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого
приказания.
-- К лучшему это, однако, или нет? -- прошептал кто-то, и шепот этот
среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.
Его услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым
крестом двенадцатого года. Старик тоже вздохнул и с таким же шепотом сказал:
-- Молитесь рожденному Христу.
С этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и
холопей, все мы сразу перекрестились. И тому было время. Не успели мы
опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в
руке, дядя. Его сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер
Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую
табакерку с портретом Павла Первого.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском
ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел в это кресло и молча же
взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и
вытянули свои длинные морды обе собаки.
Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато
украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой. В руках у него
была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.
Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи,
происшедшей на садке, отменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила
бесстрашия -- она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего
всадника. Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко
похрамывал.
Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего
доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что
при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей,
он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как
умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.
Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем
ли мы смысл песни "Христос рождается"? Оказалось, что не только мы, но и
старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: "славите",
"рящите" и "возноситеся", и, дойдя до значения этого последнего слова, сам
тихо "вознесся" и умом и сердцем. Он заговорил о даре, который и нынче, как
и "во время оно", всякий бедняк может поднесть к яслям "рожденного Отроча",
смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы
древности . Дар наш -- наше сердце, исправленное по Его
учению . Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого
утешить друга и недруга "во имя Христово"... И думается мне, что слово его в
тот час было убедительно... Все мы понимали, к чему оно клонит, все его
слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до
цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...
Вдруг что-то упало... Это была дядина палка... Ее ему подали, но он до
нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в
которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки... Но вот он
уронил ее, и... ее никто не спешил поднимать.
Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он
плакал! Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил
его рукою.
Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед
всеми и тихо молвил:
-- Спасибо.
В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.
Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.
-- Стань здесь! -- велел ему дядя и показал рукою на ковер. Храпошка
подошел и упал на колени.
-- Встань... поднимись! -- сказал дядя. -- Я тебя прощаю. Храпошка
опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:
-- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим
тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю
вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.
-- Благодарю и никуда не пойду, -- воскликнул Храпошка.
-- Что?
-- Никуда не пойду, -- повторил Ферапонт.
-- Чего же ты хочешь?
-- За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за
страх поневоле.
Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а
другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать
с мест, и тоже закрыли глаза... Довольно было чувствовать, что здесь
совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте
сурового страха.
Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись
веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:
-- У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа
славить.
Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался
вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою,
но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза
дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю
пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Шерапонт.
Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах
есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно
чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя
сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.
Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были -- мой дядя и
его Ферапонт, которого старик в шутку называл: "укротитель зверя".

Серафим Саровский (1759 -- 1833) монах Саровской пустыни, долгое время
жил в полном одиночестве в лесном скиту и, по преданиям, понимал язык зверей

Автор знаменитой «Исповеди бывшей послушницы» рассказала «Ахилле» о том, как выглядят для нее, спустя несколько месяцев после написания книги, те события из жизни Малоярославецкого женского монастыря, как реагируют читатели на ее «Исповедь» и что чувствует сама Мария сейчас.

О вере

Впервые Вы близко соприкоснулись с православием в Каменно-Бродском мужском монастыре Волгоградской области, когда Вас пригласили стать временно поваром. Почему Вы согласились? Не смогли отказать, любопытство или попытка начать духовный путь в православии?

Сначала только любопытство, причем интересно было не само православие, а именно увидеть закрытую монастырскую жизнь изнутри. В общем, это воспринималось как некое приключение, не более того. Хотя духовный поиск меня занимал давно, правда, не в православии, а в индийских и китайских духовных практиках и медитациях.

О православии я практически ничего тогда не знала. Помню, как на кухне Каменно-Бродского монастыря мы беседовали с пожилой монахиней, и она сказала мне: «Спасайся!» Мне это тогда показалось довольно нелепым и непонятным: от кого спасаться, где и зачем. Но удобоваримого ответа на свой вопрос я так тогда и не получила.

- Зарождение Вашей веры: как это воспринималось тогда и как сейчас?

Зарождения веры не было, я и до этого с раннего детства верила в Бога, молилась, и даже, как мне казалось, получала помощь. Это не был Бог из какой-то религии, просто мне казалось естественным, что этот мир должен был кто-то создать и поддерживать, и к этому Богу всегда можно было обратиться за помощью. Но все это было каким-то неопределенным.

Когда же я начала после посещения Каменно-Бродского монастыря читать православную литературу, возникло ощущение, что православная вера действительно может дать ответы на вопросы бытия, приблизить к Богу и внести в жизнь осмысленность. На деле, правда, как потом выяснилось, верующему предлагается отрешиться в жизни практически от всего, поскольку идеалом нашего православия каким-то образом оказалось монашество. Мирянам также предлагается по возможности воздерживаться от почти всех радостей жизни, а в промежутках между воздержаниями - каяться в своих немощах и в том, что не имеют сил воздержаться, как это делают «подражатели ангелов» - монахи. Весь смысл существования перемещается куда-то в загробную жизнь, тогда как здесь остается только «спасаться» самому и «спасать» заблудших окружающих всеми доступными средствами.

- В книге Вы упоминаете, что «проклятая» «Лествица» подтолкнула Вас к монашеству: в чем «вина» книги?

Книга написана очень красивым поэтическим языком и действительно обладает большой силой внушения. Не зря она является настольной книгой во всех монастырях. Там нет, как ни странно, какого-то идеального образа монашества, в ней описано монашество, как оно было и есть, со всеми вытекающими. Описаны и трудности монашеского пути, и подвиги во имя покаяния и смирения, и издевательства начальства над братией во имя смирения, даже до смерти, и много чего еще. Но все это преподносится как «средство для обретения спасения», не иначе. Если человек уже готов принести свою жизнь в жертву «спасения» и получения загробного воздаяния, то все это воспринимается совершенно нормально.

Весьма привлекательно в этой книге рисуется образ монаха-подвижника, терпящего скорби Царствия ради Небесного. Много внимания уделяется также «богоизбранности» и «богоугодности» монашеского пути, это внушает сразу чувство собственной исключительности и избранничества, что весьма приятно для людей неискушенных и гордых. Отсюда и возникает желание этому пути следовать. И при этом все трудности и страдания монашеского поприща воспринимаются также как богоданные и спасительные, какими бы они ни были, даже совсем странными и нелепыми. Человек начинает думать, что чем больше страданий и лишений он претерпит Христа ради, тем скорее обрящет милость и спасение (это, кстати, чуть ли не основная мысль книги), хотя этот тезис является просто извращением самой сути Христианства. Христос нигде в Евангелии не призывал искать себе приключения и страдания намеренно - ни себе, ни другим.

И вот, человек, начитавшись такой литературы, приходит в монастырь отнюдь не за спокойной жизнью в посте и молитве, он идет «пострадать за Христа до смерти». А там его уже поджидают м. Николая и ей подобные, готовые этим воспользоваться. Это, кстати, ответ на вопрос: «Почему же монахи терпят таких вот николай и не уходят из монастырей».

Если вина книги в том, что она рисует идеальный образ, а реальность резко отличается, то вина ли это книги или это ошибка читающего? Евангелие тоже говорит об идеале, о Царстве Божьем, зовет туда - является ли Евангелие тоже «проклятой» книгой?

А реальность не очень-то отличается. Глупо думать, что раньше монашество было каким-то другим, нежели сейчас, достаточно немного изучить историю. Просто эта монашеская реальность в книге очень уж поэтично и привлекательно подана, даже смерть от побоев наставника преподносится как великое благо для послушника. За это обещается Царствие Небесное не только послушнику, но и наставнику по молитвам замученного послушника.

Читающий подобные книги и доверяющий им, конечно, тоже виноват. Во-первых, виноват в своей доверчивости, а во-вторых - в гордости, что намечтал себе «великий монашеский подвиг», возомнил, что имеет «призвание к монашеству» и т. д.

Но в данном случае, я считаю, что больше виноваты люди, распространяющие подобную литературу в храмах, где люди склонны проявлять доверие и открытость, особенно поначалу. Помимо Лествицы в церковной лавке можно найти немало книг, призывающих к монашеству. РПЦ тут ничем не лучше Свидетелей Иеговы, которые тоже распространяют везде свои красочные брошюрки о богоизбранности и спасительности своих адептов, и у них тоже немало последователей. Там так же все ориентировано на доверчивость и гордость - «почувствуй себя богоизбранным, особенным и слушайся наставника».

А в Евангелии разве хоть где-то говорится о монашестве? Многие приводят в пример эпизод, где Христос предлагает оставить все имущество юноше, пожелавшему быть Его учеником, чтобы следовать за Ним. Но иначе этот юноша и не смог бы заниматься миссионерской деятельностью и следовать везде за Христом, как остальные апостолы. Это был совет не для всех, и вообще не про то.

Там нигде нет такого тезиса, как «отсечение своей воли» в пользу наставника (не Бога, а именно наставника, как это принято в монастырях). Христос не призывает мучить себя или других нарочно ради «смирения» и «покаяния». Разве Он смирял кого-то из своих учеников, морил голодом или бил? Откуда тогда это взялось: «чем больше скорбей, тем спасительнее?»

В Лествице и ей подобных книгах какая добродетель для монаха считается наивысшей? Послушание. Послушник, говорится, исполнил все заповеди. Абсолютно все. Просто потому, что подчинялся во всем своему наставнику. Послушнику и молиться необязательно, все у него будет по молитвам начальства. Где такое в Евангелии? Откуда вообще это взялось? И получается, что никакие добродетели послушнику стяжевать уже не нужно, просто подчиняйся, как в армии, ни о чем не задумываясь, и попадешь в рай.

Вот и получается, что после нескольких лет жизни в монастыре такие послушные чада уже и думать разучиваются, ни одного решения самостоятельно принять уже не могут, становятся как дети, даже перестают отличать хорошее от плохого, нравственное от безнравственного. Начальству, разумеется, все это очень удобно: чем послушнее и нерассудительнее работник, тем лучше. Про все это я много писала в книге, не буду повторяться.

- Есть ли что-то в христианстве, что осталось для Вас ценным, или всё на «свалку истории»?

А разве можно что-то такое выбрать их христианства, оставить, как полезное, а остальное выкинуть? Тут или все или ничего, по-другому невозможно. Или ты веришь, что Христос - спаситель и Бог, следуешь Его заповедям и чаешь вечной жизни, или нет, все это выкидываешь, как ненужное. У меня получился второй вариант, я в это все больше не верю.

- Как Вы думаете, вернетесь ли Вы в Церковь когда-нибудь?

Я не знаю, зачем мне туда возвращаться. Я не чувствую ни желания, ни какой-то потребности, не скучаю по службам, вообще сейчас уже не понимаю, что это может мне дать и чем помочь.

- Вы делаете мозаичные иконы - молитесь ли? Или просто ремесло?

Я начала заниматься мозаикой еще в Свято-Никольском монастыре, продолжила в Шаровкином монастыре. Раньше да, молилась, теперь это просто творческий процесс, интересный для меня только с художественной точки зрения.

Осталась ли вера в Бога? В конце книги, в послесловии, Вы упоминаете Господа - это риторически или Он для Вас конкретен?

Когда я писала книгу, я еще верила в Бога, и даже посещала православный греческий храм в Бразилии, хотя уже начала анализировать многие религиозные темы, задавать себе самой вопросы, искать ответы. Поэтому книга получилась как бы на грани веры и неверия. Может быть, именно поэтому ее и интересно читать. Сейчас уже я бы не смогла написать так, получилось бы уже совсем по-другому, и думаю, не так интересно.

Вы стали совершенно индифферентны к вопросам веры, ада, рая, спасения души или просто отложили этот вопрос на полочку, решив передохнуть?

Сейчас я думаю, что за этими терминами, которые вы перечислили, попросту ничего не стоит, кроме фантазии. Лично мне все это совсем не нужно. Не хочется больше жить в этом вечном неврозе и страхе где-то согрешить и недокаяться, пугать себя адом или утешаться предвкушением райского блаженства. Разве эти пугалки кому-то когда-то помогли вести себя нравственно? Я наблюдала скорее обратное в церковной жизни.

Даже если Бог есть, и есть страшный суд в итоге - что с того? Судя по Евангелию, нравственное поведение к окружающим - это все, что с нас спросят на том же страшном суде, если он все-таки состоится. Остальные опции, необходимые верующим, вроде непоколебимой веры и покаяния чуть ли не до смерти, досочинили уже святые отцы церкви намного позже Христа, чтобы было чем шантажировать верующих и отличать их от остальных людей.

О монастыре

- Как Вы сейчас относитесь к людям, о которых Ваша книга? К игуменье Николае?

Сестер тех монастырей, где я жила, мне очень жаль. На самом деле они находятся в психологической тюрьме. Вроде бы ты можешь уйти физически, никто не держит насильно. У некоторых есть родственники и жилье, но все равно, уйти они не могут, даже не представляют себе такой возможности. Кажется, что просто вся жизнь закончится, если уйдешь. Единственная возможность вырваться - это если происходит нечто такое, что просто выталкивает человека в мир помимо его воли. Как правило, это болезнь или конфликт с начальством. Но часто такие люди не выдерживают и возвращаются обратно или поступают в другой монастырь, потому что бывает очень тяжело адаптироваться в миру, преодолеть десоциализацию, страх, чувство вины и одиночества.

К иг. Николае я сейчас никак не отношусь. Первые месяцы после ухода из Малоярославца я только и думала о монастыре, о ней. Это была какая-то навязчивая идея, даже состояние, и днем, и ночью. Просто голова уже была приучена думать об этом все эти годы. Я постоянно анализировала свой уход из монастыря, чувствовала себя виновной в том, что оставила монашеский подвиг, искала себе оправдания, постоянно нервничала, даже до истерик, окружающим было тяжело со мной общаться. К тому же в монастыре как-то утрачиваешь постепенно способность нормально думать и связно говорить.

Постепенно все это прошло, и сейчас м. Николая для меня - просто часть всей этой РПЦшной системы, ничуть не более страшная, чем тот же митрополит Климент (Капалин), тоже герой моей книги. Они, кстати, с ним очень похожи: тоже эта страсть к показухе, роскоши, такое же неимоверное превозношение над простыми смертными. Может быть, поэтому он ее так поддерживает во всем, особенно сейчас, после выхода книги и интервью бывшей послушницы Черноостровского монастыря Регины Шамс в МК, где она рассказала о монастырском приюте «Отрада».

В общем, м. Николая просто слилась в моем сознании со множеством таких же церковных «цариц» и «царьков», коих в изобилии расплодила сейчас система, которой они служат. А как я отношусь к этой системе в целом? Резко отрицательно. На мой взгляд, нет ничего более отвратительного и страшного в современном мире, чем эта легитимизированная форма рабства, так буйно процветшая сейчас у нас в стране.

- Как сейчас Вы относитесь к заповеди о любви к врагам?

Сейчас я не понимаю уже, что конкретно тут имеется в виду. Каким образом нужно любить людей, творящих зло, и причем в особо крупных размерах? Не нужно с ними бороться и просто подставить другую щеку? Или класть за них земные поклоны и молиться? Я этого больше не делаю. Тогда что?

Любовь для меня - это вполне конкретное чувство, которое невозможно просто так сгенерировать на пустом месте. Если любить в этом контексте - это перестать ненавидеть, то да, с точки зрения даже психологии заповедь полезна.

Я не могу сказать, что ту же м. Николаю я ненавижу, мне ее искренне жаль, как человека, тоже пострадавшего в этой жестокой системе. Только несведущий человек может подумать, что ей живется хорошо и спокойно на этом месте. Я наблюдала совсем обратное в монастыре. Уже одно то, что она постоянно принимает успокаивающие лекарства и серьезные антидепрессанты, говорит о многом. Очень непросто постоянно лгать и притворяться. Она так же попала в зависимость от системы, как и подвластные ей монахини. Практически все лидеры подобных деструктивных сект и организаций страдают в итоге различными психическими и психосоматическими заболеваниями, и она не исключение.

- Угрожали ли Вам «большие люди»? Сама игуменья Николая или ее подчиненные?

Лично мне нет, никто не угрожал. Может быть еще потому, что я написала и издала книгу, находясь в Бразилии. У м. Николаи длинные руки, но видимо, не настолько. На издательство и на людей, находящихся внутри церковной системы, наезды были, и очень серьезные, это я знаю точно. Очень было непросто издать эту книгу, до самого выхода тиража было непонятно, получится ли это сделать. Сейчас так же непонятна судьба второго тиража, все очень непросто.

Следует ли ситуацию в том монастыре и детском приюте решать с привлечением органов власти: прокуратуры, детской омбудсвумен, соцзащиты или только взывать к вмешательству Патриархии и епархии? Или к совести начальствующих монастыря? Или надежда только на огласку?

В приют «Отрада» приезжают плановые проверки, все делается вполне законно. Неделю к этим проверкам готовится весь монастырь, целый день этих проверяющих развлекают и вкусно кормят, дети показывают концерты с песнями-плясками. Все остаются довольны, сестры и дети только после таких проверок устают ужасно, а так - все там замечательно. Поэтому лично я никаких надежд не питаю. Думаю, просто надо обо всем этом хотя бы больше писать, чтобы люди сами понимали, в какую ловушку они попадут вместе со своими детьми, если поступят в монастырь (и неважно в какой, везде примерно одинаково). На какие-то активные действия со стороны РПЦ или государства надежды мало.

- «Что нас не убивает, то делает сильнее» - Ваш опыт сделал Вас сильнее? Если да, то кто-то может сказать, что и не стоит никого предостерегать от монастыря, пусть каждый пройдет свой путь и станет сильнее?

Кто так скажет, тот просто не понимает, о чем говорит. Так можно и в тюрьму, и в лагерь людей ссылать - пусть себе закаляются телесно и духовно. Мне повезло еще с нервами и крепким здоровьем, но это скорее исключение. Чаще уже после 3 лет такой жизни человек начинает терять здоровье - и душевное, и телесное, причем безвозвратно. А сколько людей попросту сошло с ума на этом поприще! Кто это отслеживает? Кто контролирует? Из человека в первые годы поступления в монастырь выжимают все силы, пока он еще может трудиться, а потом зачастую выкидывают на улицу больным. Я уже не говорю о том, что после нескольких лет «подвига» теряются профессиональные навыки, в мир возвращаешься уже ни к чему не годным и десоциализированным.

А этот навык послушания и отсечения своей воли, который делает из тебя безвольный овощ? Очень тяжело потом снова научиться думать самостоятельно, принимать решения и просто не бояться людей. Нет, сильнее тут точно не станешь. Изначально сильный человек сможет восстановиться после монастыря, но людей с более слабой организацией система просто ломает.

Проблемы, описанные в книге, - злодеяния, унижения, манипулирование - это проблемы конкретных людей, конкретного монастыря, или это системная проблема РПЦ? Или в целом всего христианства? Вы же описывали добрые отношения в Горненском монастыре - что правило, а что исключение?

В Горненском монастыре тоже хватало своих проблем, о которых я просто не стала писать в книге, но в целом ситуация там лучше, пока там довольно адекватная игумения Георгия. Когда ее не станет, неизвестно еще, как там все будет. И к тому же этот монастырь в силу своей специфической деятельности и устройства очень отличается от российских монастырей, устроенных по одному принципу общежития. В Горненском монастыре сестрам платят зарплату и отпускают в отпуск, живут они отдельно в домиках, за ними нет такого тотального контроля, как в наших монастырях. Где вы в России такое встречали?

Если говорить о проблемах нашего монашества, то это очевидно, что дело не в конкретных людях, они просто являются частью этого механизма. Монастырь в Малоярославце не является каким-то исключением из общего правила и не сильно отличается от других монастырей, разве что некоторые порядки там жестче.
В 36 главе своей книги я выписала признаки, по которым можно отличить обычное сообщество людей от деструктивной секты. И все эти признаки до единого подходят к любому современному, да и к древнему, общежительному монастырю. Получается, что монастыри, как закрытые системы, устроены по принципу секты. Человек при поступлении в монастырь отказывается не только от своего имущества и профессиональных навыков, но и от своей воли, он полностью подчиняется наставнику, поэтому и называется «послушником». Он попадает в полную зависимость от этой системы материально и к тому же подвергается постоянной психологической обработке. И здесь начинаются всевозможные манипуляции и злоупотребления. По сути, это просто узаконенное рабство, как бы кто это ни называл.

О книге

- Вы вели дневники? Как удалось так подробно воспроизвести все события?

Нет, я ничего не записывала. Если бы я вела дневники, думаю, книга получилась бы гораздо объемней. Удалось вспомнить только самые яркие моменты монашеской жизни, но это то, что не забывается.

Вы писали свою книгу для себя, в терапевтических целях? Тот эффект, который она оказала, изменил Вас или Ваше отношение к теме? Вы ощущаете себя борцом за права униженных и обманутых, героем? Вы рады, что книга оказалась востребованной?

Скорее, терапевтический эффект предполагался не для меня, а для некоторых моих знакомых, прошедших тот же путь, но так и не осознавших, что, собственно, с ними произошло. Для них я и писала эту книгу, хотя мне она тоже помогла систематизировать все в голове и еще лучше все понять.

Как ни странно, многие бывшие монахи и монахини по много лет после ухода из монастыря не могут преодолеть страх и чувство вины, что ушли. Ведь уход из монастыря приравнивается к предательству Бога. И человек мечется, не может найти себе место в обычной человеческой жизни, постоянно пребывает в этом унизительном и невротически-изматывающем состоянии, навязанном ему еще в монастыре, ходит на службы, бесконечно исповедуется, кается. Кто-то не выдерживает и возвращается обратно, опять уходит, и так может продолжаться несколько раз. Плюс это вечное чувство собственного недостоинства и ущербности, наивно принимаемое за смирение, которое тоже культивируется в монастырях, да и на приходах.

Я сама все это пережила, поэтому мне и хотелось описать этот опыт и поддержать таким образом тех, кто в этом нуждается. Очень многие люди писали мне отзывы, благодарили за книгу, для меня это самое главное. А такой резонанс, мне кажется, книга получила потому, что очень у многих уже наболело, так сказать, такая книга назревала давно.

Надеетесь ли Вы, что книга что-то изменит в системе монастырской жизни РПЦ или в самой РПЦ? Или только в умах читателей? Что показала жизнь за прошедшие несколько месяцев после написания книги?

Я не думаю, что изменения в системе РПЦ произойдут стремительно и благодаря книге, думаю, все будет идти постепенно, благодаря интернету и огласке. Об этом рабстве под видом монашества только недавно стали говорить и писать, и уже многие не боятся называть вещи своими именами, это самое главное.

Скандальность, как вы выразились, книги ничуть не мешает мне нормально жить сейчас, наоборот, благодаря книге я познакомилась со многими интересными людьми. Поэтому нет, я ни о чем не жалею, я рада, что книга оказалось востребованной и принесла пользу.

Не кажется ли Вам, что книга сыграла на руку тем, кто занимает крайнюю антирелигиозную позицию, условному «союзу воинствующих безбожников»? Чье мнение и поддержка для Вас важнее: этих «безбожников», разумных и осторожных верующих, церковных людей или просто светских, любопытствующих, читателей?

Я сейчас не делю людей на верующих и безбожников, у каждого могут быть свои убеждения, если они его радуют и помогают в жизни.

А по поводу вашего вопроса, по-моему, сейчас больше всего на руку «безбожникам», как вы выразились, сама политика РПЦ и патриарха Кирилла сотоварищи. Сколько эти самые «безбожники» раньше ни писали, все это не имело никакого резонанса, пока не стали писать люди изнутри самой системы и пострадавшие от нее.

Вот и вы говорите об «Исповеди» как о скандальной книге. Но задумайтесь хорошо: а что в ней такого скандального? Рассказываю ли я о чем-то, что не известно монахам или давно воцерковленным мирянам, не носящим розовые очки? Вся сенсационность в глазах тех, кто ничего не знал о быте и нравах современных российских монастырей или знал только из приторных благочестивых сказок.

После публикации меня обвиняют в поиске дешевой славы и даже вспоминают историю библейского Хама, рассказавшего братьям о наготе отца. Кстати, я узнала за это время, что аргумент с историей Хама - один из самых любимых у наших батюшек: мол, не надо выносить грязь на публику.

Но перечитайте эту библейскую историю, задумайтесь о ее содержании: Хам случайно нарушил представления о чистоте, увидев наготу отца, после чего пошел к братьям и рассказал им. Что сделали братья? Они вошли к отцу и, не глядя, прикрыли наготу, чтобы нечистота не повторилась. Хам осквернился и рассказал братьям. Братья устранили источник нечистоты благодаря Хамовой огласке. Если бы он молчал, то случившееся с ним произошло бы и с непредупрежденными братьями, они тоже осквернились бы.

Вот вам и скандальность, вот и хамство. Гласности боятся там, где полно нечистот. И очень хорошо, что мою книгу многие читатели восприняли именно как предупреждение. Может быть, я отвечаю не совсем на тот вопрос, который вы задали, но для меня это важно: раскрыть тему скандальности. Что касается авторства скандальной книги в России, то тут вам лучше издателей спросить. Поверьте, у них есть, что рассказать, но они не говорят - как люди, у которых есть, о чем молчать.

- Как Вы считаете, почему критики Вашей книги сразу переходят на личности?

Насколько я могу судить, это касается не только моей книги. Явление гораздо шире. Похоже, что так относятся ко всем бывшим. Может быть, желая заглушить сказанное ими, может быть, переключить внимание…

Одно дело обсуждать - нормально ли, если послушницы питаются просроченными продуктами, пожертвованными на корм скоту, другое - ехидничать по поводу того, что я фотографирую обнаженную натуру. Почувствуйте разницу, как говорится, и задумайтесь о нравственном облике таких людей. Как хорошо известно, такими обвинениями можно доказывать правоту тех, на кого набрасываются так называемые критики. Критика - это хорошо, она помогает исправлять ошибки и делаться совершеннее, но ярость и подлость обиженных людей - это месть, а не критика.

Есть и те, кому искренне больно читать мою книгу и думать о темах, которые я затронула. Им больно и трудно. Приходится делать переоценку своих ценностей. Это порождает внутренний протест. Такая реакция мне понятна. Самое главное, что она искренняя, и мы, как правило, находим общий язык, обсуждая книгу у меня на странице в фейсбуке. Такой протест я не считаю критикой. Это, если угодно, и духовная жизнь: сокрушение идолов и стремление к называнию вещей своими именами, а не благолепными эвфемизмами.

- Скажите, Вы научились чему-нибудь у отрицательных персонажей Вашей истории?

Верующие любят говорить, что неслучайных людей в нашей жизни не бывает, встречи промыслительны, любой человек в нашей жизни нас чему-то учит. Наверное, задавая этот вопрос, вы имеете в виду конкретных лиц, а я, выслушивая его, тоже сразу представляю себе тех, кого вы могли бы иметь в виду.

Скажу так. Знаете, когда происходит какое-нибудь страшное преступление, то пока не знаешь, кто это натворил, думаешь о преступнике как об исчадии ада, зловещей демонической фигуре, но вот нам показывают задержанного: это всего лишь человек, такой же, как и все. Если бы мы не знали, что он натворил, то, может быть, даже проявили симпатию к нему или нашли повод уважать за что-то, или даже подражать ему. А могли бы и совсем не заметить, как одного из тысяч, а если он забулдыга, то даже осудить или пожалеть. Если вы отнесетесь к моей истории как к описанию увиденной жуткой картины, то вы начнете демонизировать героев этой истории, не зная их, а если вы знали этих героев, то вы не поверите нарисованной картине.

Поэтому я скорее научилась не у героев моей книги, а получила драгоценный экзистенциальный опыт двойственности личности и двойственности бытия, так сказать. Из этого опыта можно извлечь очень ценные уроки, при этом никого не обвиняя.

- Какой отзыв на книгу запомнился Вам больше всего?

- «„Исповедь бывшей послушницы“ - паспорт совестливого человека, который нужно всегда иметь при себе» . Я бы не была такой категоричной, как его автор, но именно эти слова запомнились мне больше всего. Также я не могла не обратить внимания на многочисленные признания в том, что книга дает радость и надежду, вдохновляет быть духовно зрелыми людьми.

О жизни сейчас

Появились ли у Вас друзья после публикации из таких же бывших? Поддерживаете ли связь с бывшими монахинями и послушницами того монастыря?

После публикации книги у меня появилось много друзей, и не только из бывших. С бывшими сестрами малоярославецкой обители я общаюсь, с некоторыми довольно близко дружим.

Наверно, много душевных сил и нервов уходит на переписку и ответы на комментарии - не устали от своей известности?

Сначала, когда только книга была опубликована в живом журнале, приходило больше 100 писем и комментариев в день, я старалась читать, всем ответить. Сейчас количество отзывов стало гораздо меньше, я успеваю все прочитать и ответить, мне это интересно и не отнимает много времени. Я очень благодарна всем тем, кто мне пишет, поддерживает, делится своими впечатлениями от прочтения книги - таких писем я получила много, и для меня это очень важно.

За прошедшие месяцы давали ли Вы интервью? Обращались ли к Вам православные СМИ? Почему Вы решили согласиться побеседовать с «Ахиллой»?

Было несколько предложений дать интервью. Согласно нашей договоренности с издателем, я консультировалась с ним при принятии решения. После не очень приятной истории с одним из крупных православных СМИ мне действительно нужна была помощь в выборе. В какой-то момент я решила вообще не давать интервью. Не то, чтобы я была совсем не готова к неэтичному и нечестному поведению журналистов, но зачем все эти склоки?

Недавно я услышала несколько хороших отзывов об «Ахилле», и мне ваш проект показался очень интересным. То, что вы делаете сейчас, достойно внимания. Издатель, соглашаясь с моим решением, поделился похожим мнением, а единомыслие всегда радует.

В послесловии к книге Вы пишете, что внутренняя реабилитация у Вас шла с января 2016, а к октябрю того же года, ко времени написания книги, Вы полностью восстановились. Сейчас февраль 2017 - Вы по-прежнему считаете, что восстановление произошло?

Восстанавливаться я начала уже во время пребывания в Шаровкином монастыре. Там я была около года. Мы жили при храме небольшой общиной, как я писала в книге, была возможность пользоваться интернетом, читать книги, ездить домой. А потом уже мне сильно помогла Бразилия: океан, солнце, общение, отличная еда и отдых. Собственно, если бы не это, книги бы не было. Произошло ли восстановление душевных и физических сил до конца? Мне кажется, что да.

Исповедь бывшей послушницы

Глава 1

На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела.

Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее всемя), и никому не пришло в голову ничего другого, как только сразу же после доклада о моем приезде игумении дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню - небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия (Серебренникова), иеромонаха Оптиной Пустыни, который и благословил меня в эту обитель.

После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой - инокиней, которая была старщей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как-бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала мать Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет 55, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между официальными трапезами.

После чая м.Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.

Утром нас всех разбудили в 7 утра. После завтрака мы уже должны были быть на послушаниях. Был понедельник страстной седмицы и все готовились к Пасхе, мыли огромную гостевую трапезную. Распорядок дня для паломников не оставлял никакого свободного времени, общались мы только на послушании, во время уборки. Со мной в один день приехала паломница Екатерина из Обнинска, она была начинающей певицей, пела на праздниках и свадьбах. Сюда она приехала потрудиться во славу Божию и спеть несколько песен на пасхальном концерте. Было видно, что она только недавно пришла к вере, и находилась постоянно в каком-то возвышенно-восторженном состоянии. Еще одной паломницей была бабушка лет 65, Елена Петушкова. Ее благословил на поступление в монастырь ее духовник. Работать ей в таком возрасте было тяжелее, чем нам, но она очень старалась. Раньше она трудилась в храме за свечным ящиком где-то недалеко от Калуги, а теперь мечтала стать монахиней. Она очень ждала, когда Матушка Николая переведет ее из паломни к сестрам. Елена даже после трудового дня перед сном читала что-нибудь из святых отцов о настоящем монашестве, о котором она мечтала уже много лет.

Сестринская территория начиналась от ворот колокольни и была ограждена от территории приюта и паломни, нам туда ходить не благословлялось. Там я была всего один раз, когда меня послали принести полмешка картошки. Послушница Ирина в греческом апостольнике должна была показать мне, где она лежит. С Ириной мне поговорить не удалось, она непрестанно повторяла полушепотом Иисусову молитву, смотря себе по ноги и никак не реагируя на мои слова. Мы пошли с ней на сестринскую территорию, которая начиналась от колокольни и ярусами спускалась вниз, прошли по огородам и саду, который только начинал расцветать, спустились вниз по деревянной лесенке и зашли в сестринскую трапезную. В трапезной никого не было, столы стояли еще не накрытые, сестры в это время были в храме. На оконных стеклах был нарисован орнамент под витражи, через который внутрь проникал мягкий свет и струился по фрескам на стенах. В левом углу была икона Божией Матери в позолоченной ризе, на подоконнике стояли большие золотистые часы. Мы спустились по крутой лестнице вниз в погреб. Это были древние подвалы, еще не отремонтированные, с кирпичными сводчатыми стенами и колонами, местами побеленными краской. Внизу в деревянных отсеках были разложены овощи, на полках стояли ряды банок с соленьями и вареньем. Пахло погребом. Мы набрали картошки, и я понесла ее на детскую кухню в приют, Ирина побрела в храм, низко опустив голову и не переставая шептать молитву.

О вере

- Впервые Вы близко соприкоснулись с православием в Каменно-Бродском мужском монастыре Волгоградской области, когда Вас пригласили стать временно поваром. Почему Вы согласились? Не смогли отказать, любопытство или попытка начать духовный путь в православии?

- Зарождение Вашей веры: как это воспринималось тогда и как сейчас?

- В книге Вы упоминаете, что «проклятая» «Лествица» подтолкнула Вас к монашеству: в чем «вина» книги?

- Если вина книги в том, что она рисует идеальный образ, а реальность резко отличается, то вина ли это книги или это ошибка читающего? Евангелие тоже говорит об идеале, о Царстве Божьем, зовет туда - является ли Евангелие тоже «проклятой» книгой?

- Есть ли что-то в христианстве, что осталось для Вас ценным, или всё на «свалку истории»?

А разве можно что-то такое выбрать из христианства, оставить, как полезное, а остальное выкинуть? Тут или все или ничего, по-другому невозможно. Или ты веришь, что Христос - спаситель и Бог, следуешь Его заповедям и чаешь вечной жизни, или нет, все это выкидываешь, как ненужное. У меня получился второй вариант, я в это все больше не верю.

- Как Вы думаете, вернетесь ли Вы в Церковь когда-нибудь?

- Вы делаете мозаичные иконы - молитесь ли? Или просто ремесло?

- Осталась ли вера в Бога? В конце книги, в послесловии, Вы упоминаете Господа - это риторически или Он для Вас конкретен?

- Вы стали совершенно индифферентны к вопросам веры, ада, рая, спасения души или просто отложили этот вопрос на полочку, решив передохнуть?

О монастыре

- Как Вы сейчас относитесь к людям, о которых Ваша книга? К игуменье Николае?

Постепенно все это прошло, и сейчас м. Николая для меня - просто часть всей этой РПЦшной системы, ничуть не более страшная, чем тот же митрополит Климент (Капалин), тоже герой моей книги. Они, кстати, с ним очень похожи: тоже эта страсть к показухе, роскоши, такое же неимоверное превозношение над простыми смертными. Может быть, поэтому он ее так поддерживает во всем, особенно сейчас, после выхода книги и бывшей послушницы Черноостровского монастыря Регины Шамс в МК, где она рассказала о монастырском приюте «Отрада».

- Как сейчас Вы относитесь к заповеди о любви к врагам?

- Угрожали ли Вам «большие люди»? Сама игуменья Николая или ее подчиненные?

- Следует ли ситуацию в том монастыре и детском приюте решать с привлечением органов власти: прокуратуры, детской омбудсвумен, соцзащиты или только взывать к вмешательству Патриархии и епархии? Или к совести начальствующих монастыря? Или надежда только на огласку?

- Проблемы, описанные в книге, - злодеяния, унижения, манипулирование - это проблемы конкретных людей, конкретного монастыря, или это системная проблема РПЦ? Или в целом всего христианства? Вы же описывали добрые отношения в Горненском монастыре - что правило, а что исключение?

О книге

- Вы вели дневники? Как удалось так подробно воспроизвести все события?

- Вы писали свою книгу для себя, в терапевтических целях? Тот эффект, который она оказала, изменил Вас или Ваше отношение к теме? Вы ощущаете себя борцом за права униженных и обманутых, героем? Вы рады, что книга оказалась востребованной?

- Надеетесь ли Вы, что книга что-то изменит в системе монастырской жизни РПЦ или в самой РПЦ? Или только в умах читателей? Что показала жизнь за прошедшие несколько месяцев после написания книги?

- Не кажется ли Вам, что книга сыграла на руку тем, кто занимает крайнюю антирелигиозную позицию, условному «союзу воинствующих безбожников»? Чье мнение и поддержка для Вас важнее: этих «безбожников», разумных и осторожных верующих, церковных людей или просто светских, любопытствующих, читателей?

- Как Вы считаете, почему критики Вашей книги сразу переходят на личности?

- Скажите, Вы научились чему-нибудь у отрицательных персонажей Вашей истории?

- Какой отзыв на книгу запомнился Вам больше всего?

О жизни сейчас

- Появились ли у Вас друзья после публикации из таких же бывших? Поддерживаете ли связь с бывшими монахинями и послушницами того монастыря?

- Наверно, много душевных сил и нервов уходит на переписку и ответы на комментарии - не устали от своей известности?

- За прошедшие месяцы давали ли Вы интервью? Обращались ли к Вам православные СМИ? Почему Вы решили согласиться побеседовать с «Ахиллой»?

- В послесловии к книге Вы пишете, что внутренняя реабилитация у Вас шла с января 2016, а к октябрю того же года, ко времени написания книги, Вы полностью восстановились. Сейчас февраль 2017 - Вы по-прежнему считаете, что восстановление произошло?

Письмо одной из сестер, ушедших из Свято-Никольского монастыря в 1993 году:

Маша, здравствуйте! Пишу вам по горячим следам Исповеди, вам наверное многие сейчас пишут - тема слишком больная. Мне было очень интересно, во что развилось это самое малоярославецкое «монашество» - в чем-то ничего не изменилось, в чем-то стало еще страшней. Я из тех самых сестер, которые устроили путч, едва ли не первая бунтарка: почти подралась с матушкой. Расскажу по порядку. Летом 92 года я приехала с подружками в один мужской монастырь и познакомилась с о.N., кроме нас там было еще несколько девушек из Москвы, Питера, Украины. Эта встреча не то, чтобы полностью перевернула мое сознание, я была уже верующей, но она меня реально оживила – христианство, преподанное батюшкой, вдруг стало осязаемым, реальным, вечно юным. Разговоры с ним были действительно источником живой воды, а то, что я была не одна, а вокруг были такие же ищущие молодые люди, наполняло огромной радостью. Этой радости невозможно забыть, и тогда я поняла, что Православие – религия радости. Батюшка некоторое время нес послушание духовника в женском монастыре, где познакомился с м.Евфрасией (иноческое имя м.Николаи). Она, как и все сестры, жаловалась на игуменью, на многие трудности, чем вызвала у батюшки участие и расположение к себе. Батюшка говорил: какое угодно послушание – только не духовником в женский монастырь, там был ужас. В 1992г. осенью м.Евфрасию назначили в Малый и батюшка нас туда отправил. Так что основной костяк монастыря составили мы, кроме нас было, может, 3-4 сестры. Батюшку в это время перевели служить в Москву, и мы могли с ним общаться, он к нам приезжал. Поначалу в монастыре было даже душевно, матушка - простая добродушная инокиня, без понтов. Мы радовались, что у нас теперь свой монастырь. Я была в матушкиных любимицах и даже негласной келейницей. Конфликт случился, когда матушка стала требовать открывать ей помыслы, тогда это не означало еще стучать на сестер, я не знала, что она хочет от меня услышать, но меня возмутил сам факт нарушения моей свободы: у меня был духовник, которому я доверяла, и открываться матушке не было никакого желания. Это вызывало ее гнев, я прикидывалась дурочкой, говорила, что у меня нет помыслов. Может, тогда она и не хотела стукачества, но то, что порывалась стать старицей, для нас было очевидно и не могло не пугать. Вообще, исповедь помыслов в матушкиной интерпретации это какая-то профанация, коверканье древней традиции. Многие современные духовники говорят, что сейчас никто не знает, что это такое, как и многие другие делания и подвиги, описанные в патериках. А матушка со своим четырехлетним на тот момент церковным опытом взялась за такие вещи – понятно, что от этой игры в старчество трудно не повредиться умом. Рождественским постом ее постригли в мантию и сделали настоятельницей. Практически сразу после этого она стала закручивать гайки, внедрять древнее монашество - сестрам с низким давлением по утрам не разрешала выпить чай или кофе, батюшка сказал таскать и жевать всухомятку; начала борьбу с "тайноедением", когда между трапезами нельзя даже сушку съесть. Еда на трапезе, и до этого, скудная, стала еще и невкусной, кажется ее перестали то ли солить, то ли сластить)) По воскресеньям читали соборно акафисты в Никольском храме, он тогда был разрушен, зима, холодно, мы были молодые, одевались легко, ноги примерзали к полу, и, помню, моя подружка сказала: «Мне кажется, наша матушка в прелести, она в одних тапочках и легкой шали». Подружка моя отличалась незашоренностью мысли, и для меня это прозвучало как гром среди ясного неба. Великим постом отключили батареи в кельях, чтобы уподобиться древним подвижникам. Все стали болеть. Общение с духовником сводилось на нет. Было видно, что матушка ревнует нас к батюшке, он ей мешал, она хотела единой власти, а мы окормляемся на стороне. Когда я стала понимать, что происходит нечто ненормальное, написала батюшке большое письмо, матушка, увидев его у меня в руках, тут же догадалась, что это, и потребовала отдать, я не подчинилась, она стала вырывать, но я выдержала бой и не отдала. Это была неслыханная дерзость с моей стороны, но и матушкино поведение меня изумило. После этого мы еще с одной девочкой сбежали в Москву к батюшке. Он нас поругал за побег, сказал покаяться и вернуться, хотя и пожалел. Но тогда ему самому было не очень ясно, что делать, не хотел портить с матушкой отношения. Говорил, что нужно смиряться, и все пытались, но стали какие-то нервные, дерганные и унылые.
Меня отправили в "страшное" Барятино, тогда это был скит, я ехала, как на каторгу, нас им пугали, но там я поняла, что это просто-напросто страшилка в качестве кнута. В Барятино было живописно, спокойно, был отдых и послушания были посильные: там я научилась делать творог и масло, варить сыр. Мне попалась самиздатовская книжка писем свт. Игнатия, и это было большим утешением. Мы сами вычитывали все службы, священник был только по воскресеньям и праздникам, без Литургии было уныло. Я прожила там с весны по осень 1993 г. В Малом тем временем пошли совсем уж крутые процессы, начались огороды, все очень уставали, болели, не могли молиться, батюшка решил всех забрать, т.к. всегда очень трепетно относился к нашему здоровью. Стало понятно, что монастырь превратился в колхоз. Мы с другими батюшкиными чадами уехали из Барятино, к огорчению м.Феофилы. Ничего не хочу сказать о ней плохого, отношусь к ней с уважением, но духовное руководство было для нас важнее. Кстати прп. Зосима Верховский, основавший женскую общину, писал, что женщина не способна заниматься духовным руководством. Мы прожили в Малом ровно год. После ухода наша «шаталова пустынь» расселилась кто в Сергиевом Посаде, кто в Хотьково - снимали домики. Через год батюшке дали храм, там мы и осели. Было очень тяжело сознавать, что некоторые сестры остались с матушкой - это было странно, но они сделали свой выбор. Батюшка нам всем привил любовь к свт. Игнатию, можно было что-то понять, сделать выводы, видимо, они сознательно пошли на то монашество, которое предложила матушка, точнее игру в монашество – черные одежды, статус. В батюшкином варианте не было формы, зато было содержание в духе православной аскезы – внутреннее делание, включающее в себя молитву и борьбу с помыслами, изучение евангельских заповедей по книгам Святых Отцов. Это был труд, который, конечно, принимали не все. Сейчас многие пишут в комментах, что надо терпеть, в монастырь для того и идут, чтобы научиться терпению. А я хочу сказать, что и без «помощников» и «доброжелателей», поводов для терпения и стяжания смирения множество, но все должно быть в разуме - от непосильных скорбей можно сломаться, что очень часто и случается. Монашество – это вообще очень обширное поприще для деятельности, именно для внутренней, и кто идет этим путем, тот знает. А тратить драгоценное время на борьбу с самодурством матушки считаю глупым. Когда целью монастыря становится намеренное создание для тебя Голгофы, это говорит о ложном устроении обители, и пагубно в первую очередь для тех, кто это делает, во вторую – для тебя, ибо ты непременно усвоишь этот же образ мыслей, а он не спасителен, поскольку противоречит Евангелию. В общем, с моего ухода в монастырь прошло 7 лет, потом вышла замуж, у нас несколько девочек вышли замуж, у всех свои причины, но я думаю, батюшка разумно отказался от статуса монастыря и постригов, он всегда говорил, что главное стать монахом внутри. Святитель Игнатий писал еще в 19 веке: «Ищите всюду духа, а не буквы. Ныне напрасно стали бы Вы искать обителей. Их нет, потому что уставы Святых Отцов поражены, правила их рассеяны. Но Вы всегда найдете монахов и в монастырях, и в общежитиях, и в пустынях и, наконец, в светских домах и светских одеждах городских – это явление особенно свойственно нашему веку, ныне не должно удивляться, встречая монаха во фраке». Сестры живут действительно монашеской жизнью, в разуме, в духе Евангелия, главное там молитва, изучение отцов, служение ближним. Я ушла по причине того, что решила, что я не монах. Лично мне не хватило простоты – не евангельской даже, а обычной человеческой, у женщины все-таки более лукавая сущность, может, поэтому женщин среди святых намного меньше, чем мужчин, да и то, в основном мученицы, благоверные княгини. Монашество, конечно, позволяет достичь бОльших высот, чем жизнь в миру, но все равно это не самоцель, а лишь средство. Многие смыслы христианства для меня стали открываться уже в замужестве, после 20 лет в Церкви. Не хочется писать банальностей, но главное для нас – Христос. О Нем много говорят в женских монастырях, но в делах Его там нет, увы. Можно проштудировать тома богословских книг, очень красиво говорить и спорить, но слова, которые мы видим почти на всех иконах Христа, - «Научитесь от Меня, яко я кроток и смирен сердцем», - видим и словно не видим. А это и есть уподобление Христу. И на то, чтобы понять и исполнить эти короткие слова, потребуется целая жизнь, и этого одного достаточно для спасения. Батюшка когда-то давно сказал: не ошибется тот, кто сделает целью своей жизни – стяжание смирения. А ведь каких только целей нет сейчас у людей в т.ч. в монастырях. Подлинно смиренные – с миром в сердце – конечно, редкое явление в принципе, но, главное, и стремления к этому нет, потому что вкладывают в это понятие иной, непонятно кем придуманный смысл.
Маша, раз уж вы решили вставить меня в книжку, то расставлю некоторые акценты. Все-таки определяющим в нашем решении уйти были не внешние факторы, а именно невозможность общения с духовником. То, что не было нормального отношения к здоровью - хотя это действительно важно, но тогда это не было определяющим, мы были молодые, да и еще не было все настолько круто – важнее всего было отсутствие нормальной духовной жизни, как мы ее понимали. Монах живет все-таки более внутренней жизнью, вот этот «сокровенный сердца человек» все время пребывает в поиске, если он действительно ищет Бога, поэтому должен быть рядом человек, более опытный, который сможет тебя привести ко Христу, иначе, даже в нормальной обстановке, с благорасположенными сестрами и возможностью молиться это будет «варение в собственном соку», должно быть движение в правильно заданном направлении с надежным штурманом. Как раз в Лествице, которую вы ругаете, об этом сказано: «прежде вступления нашего на сей путь мы должны искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача - на больного, вместо бесстрастного - на человека, обладаемого страстями, вместо пристани - в пучину, и таким образом не найти готовой погибели». Т.е. дело не в слепом послушании, а в послушании в разуме. А Лествица, говорят современные духовники, практически не исполнима в наше время, это только идеал, к которому можно стремиться. Собственно, если нет правильного руководства в монастыре, то жизнь в нем ничем не отличается от колхоза. Кстати батюшка много писал о проблемах современного монашества, жалко, что у нас на все закрывают глаза, не хотят выносить сор из избы. Церковь свята, а проблем не может не быть, потому что наполняют ее обычные люди со своими страстями. Проблемы надо решать и не бояться разногласий – по апостолу, подобает быть разделениям, чтобы выявились искуснейшие. Насчет безбожного отношения к здоровью добавлю один штрих, но это норма. Мне довелось побыть в Бородинском монастыре несколько дней. Батюшка искал разные варианты нас пристроить, и, перед тем, как отправить меня в Малый, послал посмотреть Бородино (его очень нахваливала одна прихожанка). Тогда туда только назначили новую игуменью м.Серафиму, она была красива и смиренна с виду. Сестер было около 5-7, в основном молоденькие веселые девушки. Жизнь, конечно, не налажена еще была. Я помогала на кухне, и меня попросили принести молоко. К моему удивлению, это оказалась большая алюминиевая фляга. Сестра-напарница как бы между делом спросила, «ничего ли у меня не надорвано». Вопрос вообще не предполагал ответа, т.к. она уже взялась за одну ручку, и я, опешив, сделала то же. Не знаю, сколько было килограммов, но это была реальная тяжесть для двух хрупких девчонок. И пока мы тащили эту флягу по льду метров 10-15, я думала: ага, не надорвано – так надорвешься. Вот такое отношение. Причем в монастыре были мужчины, которых можно было попросить помочь, но это никому даже не пришло в голову, такое «геройство» считается монашеским подвигом. Еще одна наша сестра некоторое время жила в Крестовоздвиженском монастыре, она вообще имеет слабое здоровье с детства, но ведь в монастыре не положено с этим считаться, она там таскала бревна, после чего стала совсем больной, ее долго потом приводили хоть к какой-то норме. Из Коломны тоже вернулась сестра, изрядно повредившая здоровье. Когда мы жили в Хотьково, уже после Малого, ходили на службы в монастырь, на нас смотрели с интересом, мы были в черных юбках и черных платках, но ни с кем в общение не вступали. Как-то после вечерней службы матушка устроила разгон сестрам прямо в храме, кто-то там у них заболел, лежал с температурой, а матушка ругалась и требовала выйти на послушание. Мы понятливо переглянулись: кругом одно и то же. Было ясно, что искать нечего. Сложился набор «традиций» в постсоветских женских монастырях. Все они пошли из Рижского: Никона шамординская оттуда, потом Николая уже из «шамордома», из Риги и дивеевская игуменья. Затем уже ученицы этих игумений разнесли эти «традиции» по другим монастырям России. Т.е. все это – «умри на послушании», вот эта бабская жесткость и жестокость, которая никаким боком к Евангелию, это оттуда. М.Николая все развила до безобразия. И раз уж есть такая возможность, хочу сказать, что м.Николая за все годы своего монашества так и не узнала Христа, но это ее личное дело. А вот то, что она погубила столько людей, делает ее никем иным, как слугой дьявола. Мне бы хотелось, чтобы она прочитала это в вашей книжке, я бы сказала ей это в лицо. Конечно, она ответит, что я в прелести, а она терпит поношение и клевету, но Бог ей судья.
P.S. Мне бы очень не хотелось, чтобы ваша книга и мои слова послужили поводом кинуть камень в монашество как Божественное установление. Всегда среди монахов были разные люди: были те, которые, уподобляясь Христу, преобразили себя и стали святыми, а были те, кто в силу страстей, лени, карьеризма и т.д. не смогли этого достичь. Но истинные монахи есть и сейчас. Надо разделять монашество, воспитавшее многих святых подвижников, и таких лиц, как м.Николая.

(К главам 1,2)
Очень интересные записки. Я прожил 7 лет в мужских обителях. Но читая ваши записи могу сказать, что действительно в монастыре всё зависит от игумена (игуменьи). К сожалению в современных обителях на этой должности оказываются люди совершенно далёкие от опыта духовной монашеской жизни. Как правило, кто то из приближённых правящего архиерея. А в мужских обителях это может быть человек который вообще не жил ни одного дня в монастыре, а постригался где то в духовной Академии или на приходе. Являясь ставленниками епископа эти люди (сделавшие свою карьеру раболепством и унижаясь) ведут себя крайне распущено по отношению к братии. Описанные вами "истерики" игуменьи на трапезе по поводу "разбора полётов" вполне обычное дело и в мужских монастырях. Всё это не прибавляет им авторитета. Вокруг них как правило собираются беспринцыпные льстивые люди (стукачи и сплетники). Нормальному человеку в этом окружении, как правило, делать действительно нечего. И самое неприятное, что такая картина во многих современных обителях. Внешняя сторона блестит, а что у людей в душе происходит никому не интересно. Сейчас хотят ввести повсеместно "откровение помыслов" настоятелю монастыря. Представляю себе во что это может вылиться. В наших монастырях никто никогда ничего и никому не прощает. Думаю, что все эти "откровения" либо будут носить очень формальный характер. Либо превратятся в тайные доносы монахов друг на друга, от страха попасть в немилость к наместнику.
Вы конечно многое претерпели. Но монашество настоящее, на мой взгляд, дело сугубо личное. Основа монашеской жизни это диада - учитель и ученик. Так было в древности. Сначала появился преподобный Сергий, а потом Сергиева Лавра. А сейчас происходит наоборот. Строят монастырь ищут братию, а "кормчего" ставят неизвестно откуда и начинают рассказывать сказки про "благодать" которая действует волшебным образом не зависимо от того кто этот человек. Монастыри "колхозы" мало к настоящему монашеству имеют отношение. Такое "монашество" несомненно обречено. Что мы и видим в некоторых современных монастырях. Особенно в мужских. Служат семейные священники и живёт пара бомжей "послушников". А монастырь, при этом, имеет официальную регистрацию и считается действующим.Но монашество индивидуальное как форма церковной жизни несомненно сохранится.
(К главе 36)
Хотелось бы вспомнить в этой главе и о католическом влиянии. В частности ордена иезуитов на Русскую церковь особенно в 18 - 19 веках через устройство духовных школ по иезуитскому образцу. Об этом хорошо написал в своей работе "Пути русского богословия" протоиерей Георгий Флоровский. А вот цитата из книги другого историка П. Бунина "Иезуиты" :" Наряду с безусловным послушанием, характерной чертой ордена является шпионство, возведенное в систему. На каждого члена общества возложена безусловная обязанность доносить о всем, что он заметит относительно своих товарищей. Члены ордена были поставлены в условия, при которых они не могли не доносить. Если один из иезуитов, зная проступок другого, скроет его и не донесет начальству, то все равно тот, на которого он не донес, донесет на него и обвинит именно в том, что он укрывает проступки товарищей. В результате, нет ни одного иезуита, на которого бы не было доносов с обвинением его в самых ужасных деяниях. "Если бы кто-нибудь порылся в римских архивах, -- говорит иезуит Марианна, -- то вынес бы заключение, что нет ни одного честного иезуита, по крайней мере, между живущими далеко от Рима и не известными генералу лично: все запятнаны доносами".
Вся жизнь иезуита известна его начальству. Над его духовной жизнью строгий контроль. Письма доходят, только пройдя цензуру старших иезуитов. Нельзя ни читать, ни приобретать книг без разрешения. Все до мельчайших подробностей предусмотрено уставом... Иезуит должен был вставать по звонку, убирать свою постель и комнату. Уходя, он должен всегда оставлять комнату отпертой, ибо начальник всегда может войти и осмотреть его вещи... Обязанный доносить начальству обо всем, что ему известно относительно товарищей, по отношению к посторонним людям иезуит должен хранить тайну. Он не имеет права рассказывать об интимных делах ордена кому-либо. Все что делается в ордене, должно быть скрыто. Вот почему о внутренней жизни иезуитов так мало известно в обществе... "Пусть другие религиозные братства, -- пишет Лойола, -- превосходят нас постом и молитвой, строгостью одежды и пищи; наши братья должны блистать истинным безусловным послушанием, отречением от всякой воли и собственного суждения". Но было бы неправильно думать, что устав ордена требует только простой исполнительности. Идеальный последователь Лойолы должен не только отожествляться с желанием своего начальника: он должен отожествляться с его мыслями и считать истинным и справедливым все, что начальник думает и приказывает. "Если ты откажешься подчинить твой разум и волю, -- говорит Альфонс Родригес, -- то твое послушание не имеет значения жертвы; оно далеко от совершенства, потому что ты не хочешь принести Богу в жертву самую благородную часть твоего существа -- разум". За любое непослушание и за разномыслие с начальством иезуит строго наказывался тяжёлыми работами.
О заразе иезуитизма в Русской церкви писал и о. Павел Флоренский. Так что Маша традиции тоталитарных сообществ уходят своими корнями гораздо глубже. Ещё в эпоху контрреформации. И церковь заражена ими уже давно. Ещё с реформ патриарха Никона. Но всегда находились ревнители благочестия понимавшие откуда это влияние и боровшиеся с ним. Монастырь в Малоярославце ещё не всё русское монашество. А равно и подобные ему. К стати, традиция открывать помыслы начальству в письменном виде тоже иезуитская. Когда вы жили в нормальном монастыре в Иерусалиме у м. Георгии ничего подобного не было.
(К главам 42,43)
Да. Во многом я с вами согласен. Думаю монастырское начальство не шибко о вас переживает. Если смотреть с административной точки зрения, или если хотите "советской", а большинство из нас дети советского времени, то действительно. Одной послушницей больше, одной меньше. Не велика потеря. Как часто тогда говорили - "у нас незаменимых нет". Учили, что человек, сам по себе, только винтик. Главное общее дело любой ценой. "Ни шагу назад". Но жизнь изменилась. Люди теперь намного слабее. Отличие вас Маша от множества других женщин удалённых из обители это ваши литературные способности. О судьбах других мы ничего не знаем. Не думаю, что им всем не хватало только варенья. Да. Для современной девушки и отсутствие туалетной бумаги может стать проблемой. Хотя бывшим строителям коммунизма это покажется смешным с их таёжной романтикой. Я считаю что монашество в постсоветской России только только начинается. До каких либо победных достижений и почивания на лаврах ещё очень далеко. И такие истории как "Исповедь бывшей послушницы" весьма полезны для здравой самооценки и ясности ума.

Кто такая мария кикоть. Мария Кикоть: Исповедь бывшей послушницы

О вере

О монастыре

О книге

О жизни сейчас

О вере

О монастыре

О книге

О жизни сейчас

Свежие записи